Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

— А почему же Крамской не закончил своего грандиозного полотна?

— Только потому, что задал себе непосильную задачу. Превышающую его природные возможности. Муки шли от дьявольского самолюбия и глубокого ума Крамского! Именно в силу глубокого ума он не мог, несмотря на крайнюю самовлюбленность, не видеть своего горестного бессилия перед слишком широко задуманным полотном. Об одном приходится сожалеть: у него не было столько же истинного творческого таланта, сколько ума и самолюбия. Будь они даны ему в равной мере, он закончил бы своего «Спасителя» без всяких страданий и сомнений.

— Иногда ты, Ивлев, логичен, и тогда интересно слушать тебя. — Шемякин по-дружески хлопнул Ивлева здоровой рукой по плечу. — И все-таки не переманишь меня в свою веру и к импрессионистам!

— А я и не думаю переманивать. Я хочу лишь, чтобы ты стал полевитанистее! Никто не станет восторгаться полотном, возвышающим хамство. — Ивлев только покосился на этюд Шемякина. — Живи в природе! Слушай ее звуки, улавливай все запахи, чувствуй движение соков земли и старайся как художник запечатлеть со всей силой твоих возможностей мудрую сложность жизни! Только тогда приоткрываются всеобъемлющие законы природы! Законы ее неизъяснимых красок и многообразие изумительных форм. Искусство должно украшать жизнь, облагораживать ее. Я за шум березовых кудрей! Я за блеск жаркого дня и яркую игру солнца на веселой листве!

— Ну ладно, мой друг! Пойдем в мастерскую, и там кое на что взглянешь. Правда, не все еще закончено… — Шемякин схватил руку Ивлева и повлек его за собой.

Войдя в просторную комнату, еще залитую ярким предзакатным солнцем, Ивлев увидел впереди на стене что-то громадное, красочное, размашистое…

— Отсюда, вот отсюда смотри! — Шемякин потянул его к себе.

Ивлев застыл на месте и глядел долго, жадно, переживая событие всей душой. Шемякин стоял рядом, не произнося ни слова. Касаясь его крутого, упругого плеча, Ивлев полно воспринимал то, что творилось в душе автора нового полотна. В это свое произведение художник вложил столько сил! И прежде всего для того, чтобы оно перед первым его зрителем сейчас заговорило всеми красками, образами и произвело то впечатление, которое входит в сердце и вызывает целую череду обгоняющих друг друга мыслей, чувств…

До сей минуты Ивлев был убежден, что в России минуло время для создания новых художественных ценностей. В годину, когда все растаптывается, нет резона тратить силы на творчество… И вдруг в мастерской Шемякина он неожиданно для себя почувствовал, что с каждым новым мгновением все более проникается особым, давно не изведанным волнением, приобщаясь к тому, что воспроизведено на огромном полотне.

Крепкая, густая, захватывающая живопись давала полное и могучее представление о победном, безудержном порыве, воплотившемся в дружный, решительный штурм Зимнего дворца октябрьской ночью.

В суровых огненных лицах солдат, матросов, питерских рабочих-красногвардейцев, разметавших на своем пути баррикады из штабелей бревен и дров, а теперь ринувшихся потоком через парадные двери, по мраморным лестницам вверх, все было разно — и в то же время все эти похожие друг на друга лица выражали единую волю и цель, единый порыв.

Полотно еще не было закончено. Но в нем уже не замечалось никаких лишних, иллюзорных подробностей, случайных деталей.

Чем больше смотрел на него Ивлев, тем живее, значительней становилась картина народного революционного порыва.

Вступивший в борьбу с большевизмом, который и породил штурм Зимнего, Ивлев всем сердцем противился мыслям, ощущениям, возбуждаемым картиной… Хотелось броситься туда, на окровавленные ступени мраморной лестницы, к юнкерам и девушкам из «батальона смерти», беспомощно скучившимся на верхней площадке. Некоторые из них еще стреляют, размахивают прикладами, но не остановить им вулканически мощную лавину, ощетинившуюся штыками! Она сокрушит последних защитников, сметет их. И самое ужасное: эта красная лавина не только возьмет Зимний дворец, она доберется и до Екатеринодара, такого далекого от революционного Петрограда. И нет таких стойких офицеров, которые смогут отстоять атаманский дворец. Перед силой целеустремленно штурмующей лавины жалок юнкер Олсуфьев, одиноко охраняющий станцию Медведовскую, жалки и корниловцы, где-то шагающие сейчас по проселочным дорогам кубанских степей, жалок и ничтожно мал и он, Алексей Ивлев…

Какой-то озноб, даже дрожь, от подбородка равномерно начал распространяться по шее, груди, острой жутью прокрался к сердцу и заставил Алексея отступить в глубь комнаты.

— Ну что, как? — торжествующе спросил Шемякин.

— Жутко мне! — признался Ивлев.

Шемякин понял: он создал то, что хотел создать.

В самом дальнем углу мастерской, среди разного хлама стояла низенькая скамейка. Ивлев сел на нее.

За четыре года войны, даже на минированном поле, среди колючей проволоки, перед жестоким лицом вездесущей смерти, он ни разу не испытывал так жгуче чувство собственной малости, как сейчас, перед полотном «Штурм Зимнего».

Подошел Шемякин, положил руку ему на плечо. Ивлев опустил голову. «Неужели не найдется сил, чтобы выстоять? — думал он. — Неужели все мы попадем в положение жалких защитников Зимнего? И Екатеринодар — последняя наша лестничная площадка, на которой будем смяты, пронзены штыками солдат, матросов, рабочих, штурмующих дворец?»

Вечернее солнце ушло за красную крышу соседнего дома. В мастерскую проникли свинцовые сумерки.

Наконец Ивлев поднялся со скамьи, протянул руку Шемякину.

— Приходи завтра на пирушку. Попразднуем, а там что бог даст.

Лежа на оттоманке, покрытой пестрым персидским ковром, Ивлев глядел на Инну и, так как она вертелась у зеркала, одновременно видел не только ее спину, затылок, но и лицо.

Солнечные блики, лучи, прорываясь сквозь кружево полу- раздвинутых оконных занавесок, трепетали, прыгали и живо скользили по юному лицу, оголенным плечам, длинным рукам, шее, светло-каштановым волосам.

Инна с утра готовилась к вечеру. Еще бы! Придут Маша Разумовская, Алла Синицына, Глаша Первоцвет и даже юнкер Олсуфьев.

Глаза девушки сияли, лицо отражало торжественную белизну бального платья. Она была сейчас так хороша, что напоминала Наташу Ростову, собирающуюся на первый бал.

До сих пор Алексей считал сестру девочкой. И вдруг в яркий полдень внезапно увидел: уже нет Инны-гимназистки, Инны- девочки, а есть Инна-барышня, с руками в белых перчатках по локти, с высокой, как у светской дамы, прической, с талией, туго схваченной корсетом, с незнакомым выражением изящества, появившимся в каждом ее женственно гибком движении и жесте.