Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Через минуту, разглядывая пробную карточку, еще мокрую от воды, Сорокин сказал:

— Жаль, шо только половина морды пацана попала в объектив.

Потом, когда фотограф-моменталист раздал фотокарточки Золотареву и Сорокину, последний приказал:

— Выкатывай телегу на улицу: пущай народ поглазеет на гидру контрреволюции.

На улице золотаревцы сбросили с телеги и поволокли труп к деревьям на Соборной площади. Под свист, улюлюканье толпы они подняли и повесили его за ноги головой вниз на толстом суку развесистой липы.

«Ну уж это вандализм! — возмутилась Глаша и, вскочив на лошадь, галопом помчалась в штаб. — Все-таки Сорокин и Золотарев мало чем разнятся один от другого! А вот Полуян почему- то до сих пор этого не видит…»

В большой, богатой станице Дядьковской, находившейся в семнадцати верстах от Медведовской, Деникин решил дать отдых своей потрепанной и до крайности переутомленной армии. Первые сутки все, начиная от генералов и кончая рядовыми, спали. Только дозорные, расставленные вокруг станицы, зорко вглядывались в степные дали.

На другое утро Марков, умывшись у колодца из ведра холодной водой, говорил:

— Если бы прошлой ночью большевики напали, нам не удалось бы никого поднять на ноги. Все дрыхли как мертвые.

Хозяин дома, казак Гриценко, человек саженного роста, служивший до войны в царском конвое, надев парадную черкеску с газырями из червленого серебра, почтительно пригласил генерала и его адъютантов — Родичева, бывшего заурядврача, и Ивлева — в просторную светлую горницу к столу.

— Ваше превосходительство! — Гриценко молодцевато откозырнул и сказал: — По случаю великого поста мои хозяйки скоромного не готовили. А коли с нами не захотите попоститься, то я велю зарезать овечку.

Видя на блюдах подрумяненные пирожки с капустой, фасолью и горохом, а в круглых мисках жареных карпов, блины, ватрушки, тарелку с сотовым медом, Марков весело отозвался:

— Ну, у такого стола я готов поститься до скончания века.

После завтрака генерал вместе с Ивлевым отправился в кирпичный дом к Деникину.

— А я хотел посылать за вами, Сергей Леонидович, — сказал командующий, поздоровавшись с Марковым за руку. — Нужно нам кое о чем серьезно потолковать. — И он, взяв генерала под руку, повел его в соседнюю комнату, где уже сидели Филимонов, Быч, Рябовол, Калабухов. — Слава богу, — Деникин взглянул в окно на обширную станичную площадь, — наваждение отчаяния миновало… На фронте зеленой кубанской степи и под этим весенним солнцем Добровольческая армия снова ожила…

Непривычно было видеть на месте сухого, хмурого Корнилова, всегда очень лаконичного в своих речах, плотнотелого, добродушно улыбающегося Деникина, любившего щегольнуть красиво наряженной фразой. А главное, никому еще не верилось, что он способен во всем заменить непреклонного Корнилова.

Первым приказом Деникина на посту командующего был приказ об отступлении. Однако при почти полном отсутствии боевого духа у бойцов и полной утрате веры в возможность пробиться бой под Медведовской был выигран.

«Может быть, — думал Ивлев, — и в дальнейшем новый командующий окажется счастливее Корнилова? Нередко же случается, что и в карточной игре везет не самому решительному игроку…»

— Наша задача — уйти как можно дальше от главных большевистских сил. — Деникин сел у стола и спокойно продолжил: — Нужно прежде всего увеличить суточные переходы до пятидесяти верст, а для этого всю пехоту посадить на подводы. Нас связывает по рукам и по ногам наш многострадальный лазарет. Сейчас в лазарете около двух тысяч раненых и больных. Есть несколько сот тяжелораненых, не способных переносить тряскую езду. Ужас охватывает, когда врачи раскрывают у людей раны, перевязанные всяким тряпьем. Грязь, кишат насекомые. Все лечебные средства иссякли. Нечем даже обмыть кровоточащие, гниющие раны. Встает вопрос: брать ли с собой всех раненых? — Деникин оглядел лица слушающих его.

— Если взять всех раненых, — высказался Романовский, по своему обыкновению не глядя ни на кого, — обоз наш растянется верст на двадцать и в конце концов большевики отсекут его.

— А вы, ваше превосходительство, — перебил Филимонов, — подумали ли о том, какое тяжкое впечатление произведет оставление раненых на произвол судьбы?

Некогда розовое, холеное лицо атамана Кубанского войска обветрилось, усы и бородка изрядно побелели. Черная черкеска за месяц походной жизни основательно пообтерлась, на локтях залоснилась. Только высокий ворот белоснежной рубашки, выстиранной и отутюженной руками сопровождавшей Филимонова супруги, напоминал Ивлеву о прежней элегантности атамана.

— Господа, — заговорил председатель рады Рябовол, пригладив торчащий клок русых волос, — мы сами затеяли войну на истребление. Вспомните, много ли мы оставили в живых солдат Дербентского полка в Медведовской? Ни одного. Всех добили. Как же после столь жестокого побоища мы можем рассчитывать, что большевики пощадят наших раненых, брошенных в Дядьковской?!

— В обозе есть партия екатеринодарских большевиков, взятых Покровским в качестве заложников, — напомнил Деникин. — Среди них двое таких авторитетных, как Карякин и Лиманский. Я сегодня с ними встретился и спросил, смогут ли они гарантировать неприкосновенность наших тяжелораненых, если я распоряжусь освободить всех большевиков из-под стражи. Они дали слово, что гарантируют.

— Большевикам верить нельзя, они безбожники и слову своему без зазрения совести изменят! — выкрикнул с места Быч.

— А я думаю, — подал голос Марков, — большевики сейчас чувствуют себя победителями — как же, им удалось погубить самого Корнилова! — и воевать с нашими ранеными не станут. Они и всех нас считают кончеными.

— Если произойдет что дурное, — заключил прения Деникин, — то вся вина падет на мою голову. Господа, по моему приказу врачи уже составили список двухсот тяжелораненых, нетранспортабельных. При них я оставлю двух сестер милосердия и врача. А большевиков-заложников освобождаю из-под стражи.

Золотарев тщетно силился выпростать руки из-под одеяла, ожесточенно скрипел зубами, задыхался, пытался кричать и мучительно мычал, стараясь разорвать белый саван и веревки, опутавшие его ноги, тело и голову. А у кровати на столике настойчиво звенел и звенел телефон. Надо было протянуть руку, взять трубку. Но вместо этого Золотарев весь дергался и обливался холодным потом. Наконец, судорожно вытянув ноги и сбросив одеяло, он в тяжелом смятении раскрыл глаза и увидел солнце, ярко светящее в окно.

«Уж, поди, за полдень!» — понял он и сел. В голове мутилось. Во рту было сухо. В ночной пирушке хватил лишку коньяка, а потом почти до утра возился с девкой.