Сергей Житомирский - Эпикур

— Разве я читаю неправильно? — обиделся Хайредем.

— У каждого оратора, — сказал Леосфен, — свой стиль речи. Эсхин сдержан и зол, Гипперид чуть ли не поёт, вроде того как ты изображаешь Демосфена. А он... он как бы беседует, объясняет, рассказывает. Впечатление такое, что он говорит не перед сотнями людей, а обращается к каждому в отдельности.

— А как говорит Демад? — спросил Софан.

— У него деревенский выговор и талант смешить. Между прочим, когда он попал в плен при Херонее, то своими шутками понравился Филиппу, и царь доверил ему переговоры о мире.

— Его полюбила! — вздохнул Софан. — Сын бедного рыбака, а добился такой славы и такого богатства!

Эпикур не особенно прислушивался к разговорам, он впервые был в горах, и всё вокруг казалось ему особенным. Сейчас он разглядывал скалу, рассечённую косыми трещинами, и находил в её выступах и провалах подобие грубых изваяний.

После недолгого отдыха и лёгкой еды паломники уже собрались было идти к вершине, но тут разразилась гроза. Сперва над гребнем показался сверкающий белизной край тучи. Но чем выше она поднималась, тем становилась темней. Клубящаяся мгла переходила в серую непроницаемую завесу ливня, вздрагивающую от молний.

Слуги перенесли вещи в глубину грота, завели туда лошадей. Ребята стояли снаружи, наблюдая захватывающее и жуткое зрелище надвигающейся непогоды, и ёжились от раскатов грома, то далёких, глухих, то резких, словно трескались горы. Какое-то время озарённый солнцем хребет неестественно ярко горел на фоне грозовой тучи. Потом на него набежала тень, полоса дождя перемахнула гребень, скрыв его из глаз. На миг зажглась радуга, начинавшаяся в небе и концом подметавшая склон. Откуда-то снизу ударил ветер, и холодный ливень хлынул на поляну.

Ребята бросились в грот, но дождь, казалось, шёл со всех сторон. Он нёсся вниз неровными косматыми лентами, всё исчезло в пепельной мгле и шуме дождя, украшенном частыми ударами грома.

Эпикур был захвачен огромностью и мощью происходящего. Он со страхом ощущал, что здесь, так близко к небу, Зевсова стрела может в любой момент сжечь их или обрушить на них скалу, под навесом которой они прятались. И вместе с тем картина необузданности стихии и даже страх перед ней несли в себе непонятную острую радость.

Но вот небо впереди посветлело, из серой пелены стали выделяться пятна облачных масс, их края наполнились светом. Дождь прекратился, из синего просвета сверкнуло солнце.

— До заката успеем, — сказал проводник, измерив глазами высоту солнца, и предложил Леосфену и ребятам готовиться в путь.

Он повёл их на гребень по неровной тропе, отмеченной кучками сложенных камней. Казалось, вершина была совсем рядом, но расстояния в горах обманчивы, до её скалистого подножия пришлось долго подниматься по траве, скользкой глине, россыпям мелких и крупных камней. Вблизи скальная стена выглядела совершенно неприступной, но тропа пошла в обход, и неожиданно выяснилось, что сзади на вершину ведёт не слишком крутой травянистый склон.

Они остановились на краю обрыва, над скалами. Кругом всё уходило вниз, полого или круто. Кое-где между холмами виднелись кусочки берега, отделённого от чисто-синей воды белой нитью прибоя. На западе над сверкающим морем солнце попирало лучами грозовую тучу, издали похожую на горную страну с невесомыми вершинами и летающими островами. Эпикур снова забылся, глядя вокруг.

Проводник показал алтарь богини.

Алтарь Афродиты Акреи, покровительницы горных вершин, белел среди травы и валунов. Он был круглый, с вытесанными украшениями, покрытый трещинами и пятнами лишайников. Леосфен развязал сумку, отсыпал каждому из мальчиков зерна для жертвы, подошёл к алтарю и положил на него горсть зёрен. Мальчики по очереди сделали то же самое, Эпикур — последним.

Он двигался как во сне, охваченный светлым чувством присутствия богини. Она была нигде и везде, она вместе с ним любовалась предзакатным простором, он чувствовал её лёгкое дыхание, и радостная теплота наполняла его сердце.

— Пора вниз, — позвал проводник.

Спускаться было и легко и трудно. Легко, потому что не сбивалось дыхание, зато трудно было ногам, которым приходилось всё время сдерживать стремление тела вниз. Проводник вёл быстро, тропа петляла по мокрым цветущим лугам. Пока шли вверх, перед глазами всегда маячил какой-нибудь склон, а теперь впереди и внизу открывалось пространство, которое звало и поддерживало, давая прекрасное ощущение полёта. Кругом в ярко-зелёной траве под лучами заходящего солнца сверкали капли воды, светились моря фиалок и незабудок, пушистых сиреневых цветов чеснока, белых гроздьев дикой гречихи. Далеко внизу виднелся казавшийся совсем небольшим скальный уступ с пятном грота, перед которым поднимался к небу дымок костра.

Восходители вернулись в сумерках. Их ожидала расстеленная под дубом скатерть и готовый ужин.

Ночь была безлунной. Почти чёрное небо смотрело на Эпикура многими мириадами звёзд. Он лежал, завернувшись в одеяло, и любовался ими так, словно видел впервые. Когда все угомонились, Леосфен вдруг спросил у спутников, чего они просили у богини.

— Я — богатства, — отозвался Хайредем, — Я бы хотел так разбогатеть, чтобы мои родные ни в чём не нуждались.

— А я просил удачи и красноречия, — сказал Софан. — Если боги помогут, я стану оратором и предложу законы, которые сделают афинян счастливыми. А ты, Эпикур?

— Я ничего не просил, — ответил Эпикур. — Я благодарил богиню за красоту земли.

— Не дорос ещё до желаний, — съязвил Софан.

Будь это несколько дней назад, Эпикур пропустил бы колкость приятеля мимо ушей, но, видно, выпавшая на его долю внутренняя борьба не прошла даром.

— Я считаю, — твёрдо ответил он, — что не нужно большого ума, чтобы лезть к богам с пустяками.

Софан, как ни странно, стерпел оскорбление и, желая переменить разговор, спросил у Леосфена, чего просил у богини он сам.

— Моя молитва была, пожалуй, ближе к Эпикуровой. А что касается заветных желаний, то у меня есть одна совершенно несбыточная мечта, о которой я мало кому говорил. — Леосфен помолчал и произнёс с расстановкой: — Я желал бы когда-нибудь в честном бою одолеть Александра и избавить Элладу от власти македонян.

— А как же Коринфский договор? — ахнул Хайредем.

— Мой юный друг, — усмехнулся Леосфен, — неужели ты думаешь, что он будет существовать вечно? Он продиктован нам Филиппом после победы при Херонее и утверждён Александром после разрушения Фив.

— Но ведь договор всё равно священен! — не унимался Хайредем.

— Верно, — согласился Леосфен, — но оскорбление святыни совершает тот, кто первым нарушает соглашение, а царю уже давно кажется, что Коринфский договор оставил нам слишком много свобод. Другое дело, вспомним ли мы сами об этом договоре, когда о нём забудет Александр?