Сергей Житомирский - Эпикур

— Знаешь что, — неожиданно предложил Менандр, — пойдём на Агору, и я покажу тебе самое интересное — Диогена.

Они отправились вниз. Впереди, за лощиной, лежала врезанная в склон полукруглая площадь Собраний — Пникс. Справа, закрывая Агору, поднимался холм Ареса с храмом Афины Ареи (искупительницы), возле которого заседал главный суд Афин — Ареопаг.

Менандр болтал без умолку:

— Послушай, какое напутствие я сейчас тебе дам! — Он помолчал, вспоминая, и прочёл нараспев:

Угадай, откуда это?

— Понятия не имею, — сознался Эпикур.

— Представь себе, из «Облаков» Аристофана. Подумать только, как судьба посмеялась над ним! Ведь слова эти в комедии говорит Правда, призывая юношу бросить Сократа и вместо занятий гулять по лесу. Мог ли поэт предположить, что именно там появится школа самого знаменитого из Сократовых учеников?

— Я почти не знаю Аристофана, у Памфила его не было.

— Ещё бы! Платоники его терпеть не могут. Аристофан — великий поэт, но жесток и не знает границ в преувеличениях. Так и с Сократом. В «Облаках» он показал старика бессовестным софистом, обвинил в безбожии и развращении молодёжи и даже предложил меру наказания — сжёг заживо с учениками. Конечно, это было только театральное зрелище, но обрати внимание на силу искусства, — через какое-то время те же обвинения были повторены против Сократа в суде. Хотел бы я знать, что чувствовал Аристофан, когда узнал о казни Сократа?

— Памфил говорил, его казнили за Крития, главу тридцати тиранов.

— Возможно. Но разве учитель отвечает за всех учеников, за Алкивиада, Ксенофонта, Диона? Кстати, и Антисфена — первого киника, учителя Диогена.

— А чему учил Антисфен?

— Признавал только самые простые истины, например: серебро — белое, золото — жёлтое, и отрицал силу любых рассуждений, а заодно и законов.

— И Диоген проповедует то же?

— Ах, Эпикур, совсем не важно, что он проповедует, важно, что он есть сам по себе. Диогена надо видеть.

Они обогнули холм и погрузились в суету рыночной площади, окружённой красивыми зданиями. Над Агорой стоял весёлый шум. Афиняне любили торговаться и, покупая любую мелочь, привлекали всё своё красноречие. Продавцы не отставали от покупателей, и каждая сделка превращалась в целое представление, доставлявшее удовольствие и его участникам, и окружающим.

— Обойдём площадь слева, — позвал Менандр. — Обрати внимание, перед нами галерея картин, или, как её чаще называют, «Пёстрая стоя». Построена при Перикле, расписана Миконом и Полигнотом. Но славу этих художников затмили другие, — при Тридцати здесь сидел трибунал, погубивший сотни невинных. Теперь осмотрим алтари.

Менандр показал Эпикуру жертвенники «Милости», «Стыду», «Доброй молве», находившиеся против стой, и повёл дальше вдоль площади, продолжая объяснять:

— Видишь это сооружение? У него десять входов, которые называют колодцами. Каждый ведёт в своё отделение, смотри не провались туда! Это знаменитая Гелиэя, уголовный суд. Дальше Булевтерий — здание Совета пятисот — Буле. А в этом замечательном круглом здании — фоле собираются пританы — пятьдесят членов дежурной секции Совета. Тут же они и обедают. Если ты отличишься, то будешь ежедневно питаться вместе с ними за счёт казны.

— С чего это ты взял, что я буду обедать в пританее?

— Можешь не обедать, я не настаиваю. Обрати теперь внимание на статуи — это изваяния десяти героев-эпонимов, в честь которых названы области Аттики — филы...

— Менандр, мне кажется, здесь столько статуй, что мы засветло не доберёмся до Диогена, — сказал Эпикур.

— Тогда посмотрим только самые знаменитые, — согласился Менандр. — Пожалуйста, перед тобой...

— Можешь не объяснять. Этих знает вся Эллада.

Они были перед знаменитыми статуями тираноубийц Гармодия и Аристогитона, которые стояли на краю площади. Друзья повернули направо, прошли мимо храма Гефеста, за которым лежал квартал литейщиков и кузнецов, сделали ещё один поворот направо и оказались перед другим храмом.

— Метроон, храм Кибелы, матери богов, — объявил Менандр. — Давай обогнём его и выйдем к той стороне, которая смотрит на торговые ряды. Посмотри вон туда, видишь у ограды, слева?

— Этот пифос? А почему он лежит на боку?

— Да это же бочка Диогена!

Они обошли глиняный сосуд и увидели философа. Он сидел на камне рядом со своим жилищем, в рваном плаще, со спутанной седой бородой и много лет не стриженными волосами, которые прядями свисали на грудь. Нарушая приличия, он на глазах у всех ел сушёные фрукты, лежавшие на каком-то черепке возле его босых ступней. Перед философом, опираясь на дорогой посох, в небрежной позе стоял холёный бритый толстячок и говорил что-то поучительное. Вокруг толпились любопытные. Речь шла, видимо, о трапезе Диогена, потому что, когда бритый замолчал, философ спокойно ответил:

— Почему это проголодаться на площади — пристойно, а утолить голод — нет? Это, Стратокл, такая же пустая выдумка, как и все городские причуды!

«Тот самый оратор, предлагавший вчера захватить Гарпала», — понял Эпикур.

— Согласен, — с улыбкой ответил Стратокл, — но учти, что эти причуды крепче городских стен. Зачем же ты лезешь на стену, вместо того чтобы её обойти? Учишь следовать природе, а сам только и делаешь, что идёшь ей наперекор!

— Думаешь, если ты лопнешь от обжорства, то станешь к ней ближе, трижды человек?

— Почему трижды?

— Потому что оратор — значит трижды несчастный. А слова «человек» и «несчастный» я считаю синонимами.

Диоген пожевал какой-то плод, поморщился и плюнул, едва не попав в расшитый гиматий Стратокла. Но тот не обратил на это внимания и, сладко улыбаясь, возразил:

— Напротив, мой дорогой, не несчастный, а счастливый, потому что только оратор в Афинах и может быть счастлив, если, конечно, обладает умом. Я жил кое-как, пока не начал давать советы народу, а теперь ни в чём не знаю нужды.

— Эй, афиняне! — закричал Диоген. — Тащите Стратокла в суд, он признался, что берёт взятки и грабит казну!

Слушатели засмеялись. Стратокл, нисколько не смутившись, обернулся к ним:

— Сперва, мои милые, подкопайтесь под Демада! А ты, Диоген, учти, что нашей природе противно страдание, а страдание — это отсутствие наслаждений. Человек создан для удовольствий, он должен ценить их, разнообразить и искать всё новые, конечно, как учит Аристипп, соблюдая меру.