Сергей Житомирский - Эпикур

Оказалось, несмотря на молодость, ему уже было о чём рассказать. Он говорил о Самосе, горе Афродиты, о фонтане во дворе Памфила, будильнике Платона, Ксенократе, наконец о походе к Ламии. Филоктимона внимательно слушала, иногда задавала вопросы, а когда он рассказал о взятии Рамина, она сказала: «Вот ты какой» — и разрешила взять себя под руку.

Потом тропа стала узкой, полезла на склон, обходя скалистую теснину, по которой внизу вился ручей. Эпикур шёл впереди, с беспокойством оглядываясь на спутницу и помогая ей в трудных местах. Позади, охая, плелась служанка. Наконец теснина кончилась, и они оказались на уютном цветущем лугу, приютившемся между зелёными склонами. В конце поляны под защитой старых платанов шумел источник. Вода струилась, распластавшись по серой, поросшей мохом скале, а внизу, где скала имела уступ, несколькими струями стекала в продолговатую каменную чашу и дальше по жёлобу в русло новорождённого ручья.

У источника никого не было. Плоские камни, поставленные в тени в виде стола и скамеек, напоминали об отдыхе. Но прежде чем сесть, Филоктимона высвободила из причёски ленту и привязала её к склонённой ветке дерева, увешанной множеством других приношений. Эпикур оторвал ленточку от края хитона и привязал рядом так, чтобы ленты соприкасались.

Фёкла достала из корзины еду, набрала родниковой воды. Эпикур позапрошлым летом не раз отдыхал у этого источника, но сейчас он переживал необычайное радостное чувство, словно был хозяином всего окружающего и дарил его прекрасной спутнице. Он следил за её движениями, живым лицом с немного капризными губами и думал, что не может быть лучшего, чем смотреть на Филоктимону.

— А ты красивый, — вдруг сказала она. — Хочешь, я спою тебе об Алкесте?

— Конечно.

У неё оказался сильный голос и более низкий, чем при разговоре, как будто, делаясь певицей, она становилась другой. Песня о любящей жене царя Адмета, решившейся умереть вместо мужа и возвращённой на землю растроганной Персефоной, была созвучна празднику.

Потом Филоктимона пела ещё, Эпикур хвалил её голос и манеру пения, спокойную, без надрыва, но полную внутреннего смысла.

— Скажи, что ты чувствуешь?

— Радость, — не думая, ответил Эпикур.

Филоктимона подняла на него удивлённые глаза, потом вдруг покраснела и отвернулась.

— Что ты? Я не хотел обидеть.

— Я не обиделась, — проговорила она и, не глядя на него, поднялась. — Уже поздно, пора вниз.

Молча, в каком-то непонятном напряжении они пошли вниз. Эпикур не подозревал, как быстро светлое ощущение покоя может превратиться в нестерпимую муку от сознания невольной ошибки, заставившей страдать другого. Но внизу Филоктимона погладила его по руке и, приветливо улыбнувшись, успокоила:

— Всё прошло, мой проводник, всё хорошо. Кстати, не знаешь, нельзя ли здесь нанять повозку?

Обрадованный переменой настроения спутницы, Эпикур бросился к крестьянину, у которого жил прошлым летом, и тот согласился за три драхмы отвезти их в Афины.

Скоро они уже катили к городу, пытаясь догнать заходившее солнце. Мальчишка, сын хозяина, правивший лошадью, развлекал ехавших рассказами об охоте на диких свиней. В Афинах Филоктимона указывала ему дорогу, и, покрутившись по переулкам, они благополучно остановились в Коллите перед небольшим чистым домиком. Эпикур развязал пояс хитона, благодаря богов, что взял из дому несколько драхм.

Когда повозка уехала, Филоктимона положила ему руки на плечи и, глядя прямо в глаза, прошептала:

— Я пригласила бы тебя сегодня, но праздник ещё не закончился. Приходи послезавтра на закате.

В ответ он молча кивнул.

— Не смущай меня, проводник, — засмеялась она. — Я жду.

Дверь закрылась. Эпикур ошалело оглянулся и пошёл наугад, стараясь запомнить дорогу, чтобы послезавтра не оказаться в дурацком положении. Скоро он вышел на знакомую улицу, где стоял дом Навсифана. Сердце Эпикура колотилось, мысли путались. В надвигавшейся темноте царил невесомый Парфенон.

— Всё-таки скажи, что ты сейчас чувствуешь? — спросил он себя и без колебаний ответил: — Радость!

Эту ночь он не спал. Губы его шептали имя Филоктимоны, память рисовала её, беззаботно идущую по узкой тропке над обрывом или тянущуюся к ветке платана привязать ленточку. Он видел её, глядящую ему в глаза при прощании, его плечи вспоминали прикосновение её лёгких ладоней. Иногда он пытался успокоить себя, но лихорадка не проходила. Он чувствовал, как перед ним разверзается бездна и оттуда из тьмы надвигается нечто неотвратимое. Ему мерещилась стена огня, который одновременно притягивал и жёг, а он не колеблясь стремился к нему, навстречу собственной гибели.

— О, будь что будет, — шептал Эпикур и понимал, что ему нет дела ни до философии, ни до своей дальнейшей судьбы, лишь бы дожить до послезавтра.

Он не помнил, как прожил эти два дня. На закате второго он пришёл к заветному дому и, чувствуя, что ещё немного — и упадёт без памяти, постучал.

В отчёт послышалось:

— Входи.

Он вошёл. Прекрасная нарядная Филоктимона шагнула к нему, обняла, положила голову на плечо, шёпотом спросила:

— Ты любил кого-нибудь до меня?

— Нет, — прошептал он.

— И не знал женщины?

— Нет.

— Врёшь.

— Я никогда не вру.

— Я люблю тебя, я никого не любила, как тебя! Пойдём.

Она подвела его к алтарю домашних богов, к очагу, потом в комнату с мозаичным полом, красивыми ложами и столиком с угощениями.

— Что же ты молчишь? Ну, скажи, как ты любишь?

— Так сильно, что нет слов.

— Тогда раздели со мной трапезу.

Они сели рядом, касаясь плечами. Филоктимона гладила Эпикура по волосам, он робко обнимал её за талию. Она угощала, он не мог есть.

— Ну ладно, давай тогда хоть немного выпьем.

— Из одной чаши, — попросил он.

Филоктимона набрала черпачком несмешанного вина и наполнила чашку. Они выпили, несколько раз передавая её друг другу. Потом Филоктимона встала и потянула Эпикура за собой.

— До свидания, стол, — сказал она. — Мы ещё к тебе вернёмся.

Они действительно несколько раз возвращались к столу, при свете слабой лампы садились обнявшись и ели, он правой рукой, она — левой.

— Любимый мой проводник, — шептала Филоктимона, — знаешь, когда я полюбила тебя больше жизни? Когда ты сказал, что чувствуешь радость, и я поняла, что первая у тебя. А потом — правда, глупо? — покраснела от стыда. Скажи, а ты что любишь во мне больше всего?

— Тебя. Тебя всю.

— А всё-таки?

— Взгляд, голос, улыбку...

— Вот видишь! А они: один — губы, другой — плечи, третий ещё что-нибудь...

— Не надо о других.

— Хорошо, не буду. Знаешь, мне так хорошо с тобой, словно я рождена специально для тебя.

— А я — для тебя. Помнишь, у Платона в «Пире» речь Аристофана?