Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

Наутро он вскочил чуть свет и сразу разбудил старика. Пора было начинать разжигать печь. Иван прибрал свои длинные, отросшие за зиму волосы, заплетя их в косу, надел кожаный передник и отправился на двор.

Он волновался зря: руки ничего не забыли, и память, от отцовских уроков оставшаяся, не подвела. Самым первым делом Иван положил себе починить тот самый ножик, из-за которого всё и началось. Отломанный, вынутый из рукоятки стержень к лезвию, правда, приварить не удалось — печь не нагревала железо до нужного, ослепительно белого цвета, — но на то, чтобы оттянуть от лезвия новый стержень, покороче и потоньше прежнего, нагрева оказалось достаточно. Первый удар только молотком по мягкому железу вышел у Ивана не слишком уверенным, а там пошло, будто за всё прошедшее время ни на один день от наковальни не отлучался. Вскоре, пройдясь ещё и по лезвию, придав ему немного длины и оковав обоюдную остроту, торжествующий Иван окунул своё первое изделие в воду и победно оглянулся.

Он и не заметил, что работает в окружении множества наблюдателей. Похоже, вся деревня, отложив на сегодня другие дела, собралась поглазеть на пленного русского, как он работает. Стояли, вполголоса переговаривались, как будто опасались порчу какую навести на Ивана. Сбросив рукавицу, Иван голой рукой взял остывшую поковку, которую осталось лишь подровнять точилом, навести блеск и окончательно заострить — и гордо выставил её на обозрение чухонцам. Пусть этот миг и короток, а всё же сейчас он был выше их всех по положению. Никто не мог этого сделать, а он мог.

Юха подошёл к Ивану за поковкой — и не выдернул из рук, а уважительно подставил свою широкую тёмную ладонь. В эту ладонь Иван снисходительно опустил исправленный ножик.

Юха отошёл к своим, его окружили, начали обсуждать.

— Чего говорят, дедушка? — спросил Иван старика, который до этого работал мехами, а теперь бросил до следующей работы.

Старик повернул к толпе ухо.

— Говорят, что за тебя в городе много заплатят, — перевёл он. И, видно, поняв, что, переведя, невольно разрушил в душе Ивана какую-то, ему самому неясную надежду, растерянно улыбнувшись, добавил: — Ты уж прости меня, милок. И не печалься. Бог даст — в хорошие руки попадёшь. Бог, он милостив. А пока, может, ещё покуём?

...Старик оказался прав. Когда всё, что смог, Иван починил, как раз чухонцам подоспело время везти обоз в город — торговать добытыми за зиму звериными шкурами, всяким бабьим шитьём и поделками. С этим обозом повезли и Ивана, как самый ценный товар. Приодели, чтобы не выглядел оборванцем: отыскали среди бабских тряпок разные ношеные-вытертые лохмотья, шапку с облезлыми ушами по колено Ивану и даже на сапоги старые расщедрились. Те, в которых Иван сюда пришёл, и то лучше были, новгородской работы всё-таки. Одевшись, Иван стал выглядеть как обычный бедняк-чухонец, горе луковое, вечный бедолага.

На прощанье старик, обнимая его, прослезился.

— Прощай, милый, больше уж не свидимся. Если когда во Плесков-город попадёшь, то помолись там в церкви Осипа святого, что у самого Торга. Я к тому сроку уж помру, так за упокоение и помолись.

Иван, ощущая странную щемящую жалость к этому старику, бывшему, по сути, гораздо более несчастным, чем он сам, только кивнул головой. Но тут на старика прикрикнули, кони обозные тронулись — поехали.

Когда деревня чухонская скрылась из виду, Иван вдруг вспомнил, что, прося помолиться за него, дедушка не сказал, как его имя христианское. Наверное, за долгие годы неволи забыл, как его зовут.

Князья Всеволодовичи, хоть и родные братья, с виду были все разные. Юрий среди них выделялся статностью и красотой смуглого лица, ладностью сложения, которую доспех не только не скрывал, но даже подчёркивал. Ярослав был слегка приземист, широкоплеч, черты его лица, и так не очень привлекательные, сильно портило какое-то застывшее выражение презрения ко всему, не исчезавшее, даже когда он смеялся. Святослав из троих был самым высоким, ещё по-юношески долговязым, нескладным, юное лицо его казалось неспособным затуманиваться от дурных и мрачных мыслей. И при этом все три брата были неуловимо чем-то похожи друг на друга. Словно отец их, покойный великий князь Всеволод Большое Гнездо, обладавший способностью выглядеть по-разному при разных обстоятельствах, как ему было нужнее и выгоднее — от глуповато-простодушного, изнеженного баловня судьбы до грозного правителя и хладнокровного убийцы, — свою многоликость разделил между сыновьями, ни в ком не повторившись полностью и никому не отдав предпочтения.

В большом княжеском шатре, сделанном нарочно для войны и пиров на вольном воздухе, за длинным столом три брата вели разговоры о начинающихся событиях, о своей неизбежной победе над знаменитым князем Мстиславом Удалым, который, несмотря на всю свою воинскую славу, оказался столь недальновиден и глуп, что осмелился так далеко зайти в чужую землю, не обладая и десятой частью сил, потребных для её завоевания.

Победа над Мстиславом Мстиславичем открывала перед братьями такие возможности, о которых даже их великий отец мог лишь мечтать. Вся русская земля в скором времени должна лечь к их ногам — и рассуждать об этом было сладко, и прекращать не хотелось, словно пьёшь хорошее вино.

Больше всех, как старший по положению и по возрасту, говорил Юрий Всеволодович, великий князь Владимирский. В душе он был рад, что ввязался в эту войну, которую, по справедливости, должен был вести один Ярослав. Ведь это же он повздорил с Мстиславом Мстиславичем из-за Новгорода и дочери!

Поначалу Юрий и вмешиваться не хотел. И даже про себя злорадствовал, будучи уверен, что князь Мстислав обязательно братца побьёт — а битый Ярослав, ослабленный и униженный, был великому князю более выгоден для личного спокойствия.

Но поскольку дело повернулось таким образом, и Удалой сам пришёл к ним в руки, то выгоднее стал военный союз с братом, тем более, что в союзе этом Юрию отводилось положение главного.

— А брату Святославу Киев дадим и все городки днепровские, — говорил Юрий. — Хочешь на Киевском столе сидеть, князь Святослав?

— Можно и в Киеве сидеть. Чего ж!

Святослав не возражал. Но и особого желания, казалось, не испытывал.

— А что? — вдруг оживился он. — В Киеве, сказывают, бабы очень хороши. Хочу Киев!

И засмеялся, откидывая назад свою небольшую голову.

— Бабы... — проворчал Ярослав, будто с укоризной. — Ты, братец, не о бабах подумал бы. Великим князем станешь, как Юрий. — И он косо глянул на брата: понравится ли тому последнее замечание.

Юрий не обиделся, улыбка его стала даже шире.

— Вот именно. Кому же возобновить Великое княжение Киевское, как не тебе, князь Святослав? Высоко вознесёшься главою. Нас, смотри, потом не забывай, братьев своих единокровных.