Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

Он безучастно смотрел, как чухонцы вытряхивают на лёд из торбы всё его имущество, как разглядывают сапоги, как удивлённо цокают языками, пробуя на зуб обнаруженное ими серебро. Неплохая, в самом деле, добыча попалась им!

Потом Иван словно провалился в какую-то яму и ничего уже не видел — ни как его привезли в деревню, ни как сбежалось всё население поглядеть на редкий улов. Оказавшись в тепле, он на короткое время очнулся — от дрожи, которая стала сотрясать его тело вплоть до последней жилочки, а также от ощущения, что кто-то стаскивает с него рваные, пропахшие мочой и дымом тряпки и растирает ему ноги и рёбра. Потом ему насильно вливали в рот нечто тёплое, невообразимо вкусное — настолько, что он, так и не проснувшись, принялся жадно глотать это, преодолевая горловую боль.

Время пошло длинное, тягучее, полное красного тумана и видений. Иногда он чувствовал, что его тормошат, и с усилием просыпался, обнаруживая себя лежащим в полутёмном углу длинного бревенчатого строения на мягкой подстилке из сена, покрытым шкурой. Его принимались поить из щербатой деревянной плошки, он охотно выпивал и снова возвращался в свой туман, не желая отвечать на отчётливые русские слова, обращённые к нему.

Однажды, проснувшись глубокой ночью (он понял, что сейчас ночь, потому что вокруг была непроглядная тьма, наполненная густым храпом и стонами многих людей), он вдруг понял, что мочится под себя и не может ни прекратить этого, ни подняться со своего ложа, чтобы сделать это по-человечески. Когда всё закончилось, Иван горько, как ребёнок, заплакал — и долго ещё плакал во сне, жалея себя.

Наверное, с той ночи и началось его постепенное выздоровление.

Теперь к Ивану всё чаще стало приходить полузабытое чувство любопытства. Он пока ещё не очень-то мог двигаться, но глазами рассматривал помещение, где лежал, скашивая их по сторонам насколько возможно. Вещи, попадавшиеся ему в поле зрения, нужно было долго узнавать, и он узнавал их: вот скамья для сидения, вот деревянный жбан возле стены, вон огонь горит в очаге, сложенном из гладких камней-голышей, вот люди ходят мимо, не обращая на Ивана никакого внимания, будто он и сам превратился в привычную всем вещь.

Люди, которых видел Иван, вызывали у него особенное любопытство, и он скоро понял, почему. Лицами они были похожи на русских, но когда Иван слышал их речь, то, как ни силился, не мог разобрать ни одного слова, да и одежда этих непонятных людей удивляла его — шкуры, бусы, ожерелья из длинных медвежьих когтей, меховые штаны, заправленные в ноговицы из кожи, расписанной замысловатыми узорами. Эти узоры поначалу сильно занимали Ивана, он старался их разглядеть получше, будто чувствовал, что, разгадав их значение, сразу всё поймёт. На некоторых людях вместо меховых одежд были тканые, тоже украшенные вышитыми узорами, и Иван не сразу догадался, что люди в тканых одеждах, — это женщины. Ну да, конечно, женщины, а вон те маленькие, что иногда подходят к нему и долго рассматривают, опасливо переминаясь и перешёптываясь, — это дети.

Порядок жизни у племени, приютившего Ивана, был простой. Мужчины охотились, уходя в лес ещё затемно и потом не возвращаясь, бывало, по два или три дня. В длинной избе оставались женщины и дети, а также старики — их было двое, длиннобородых, вечно сидевших с застывшими взглядами в дальнем углу на скамьях, рядом со страшным идолом, выдолбленным из дерева. С этим идолом старики и разговаривали, шептали ему что-то, мазали ему губы чем-то. Когда мужчины возвращались с охоты — шумно, говорливо, принося снаружи волны холодного воздуха и острый запах зверя, — губы идола, ихнего местного бога, особенно щедро поливались кровью, и он украшался ещё одной висюлькой в дополнение к прежним. Если охота, как понимал, бывала неудачной, то украшения с идола снимались, а оба древних старика, приставленные к нему, долго, по очереди, ему что-то сердитое выговаривали. Иван смотрел на это и диву давался: как это людям не жаль тратить силы на подобные бессмысленности? Иногда даже про себя сочувствовал этим старикам: легли бы да поспали чуток. Сам он спал вроде бы постоянно, просыпаясь от шума и запахов лишь ненадолго, чтобы посмотреть, что делается в избе, удивиться и снова провалиться в сон без сновидений.

Наконец он осознал себя настолько живым, что услышал свой голод. Тем невыносимее было его терпеть, что в тёплом и душном воздухе явственно пахло едой. Иван сделал попытку приподняться и оглядеться в поисках источника запаха, и это почти удалось, но вдруг страшно закружилась голова, и он снова рухнул на сено, невольно вскрикнув.

И сразу же к нему кто-то подошёл. Присел рядом на корточки.

— Ну что? — спросил Ивана мужской, чуть сипловатый голос. — Очнулся, что ли?

— Уу-уу... сать... — смог произнести Иван.

— А! Кушать хочешь? — радостно догадался голос. — Вот молодец, вот и ладно. Сейчас принесу тебе.

Человек поднялся, куда-то сходил и быстро вернулся, неся обеими руками плошку, которая издавала с ума сводящий запах варёного мяса. Осторожно приподняв Ивана, чтобы тот сел, он поднёс плошку к его рту:

— Ну-ка, давай, пей, милый. Не спеши.

Ухватив губами край, Иван начал всасывать внутрь себя жирное тёплое варево. Дикой болью свело скулы, живот содрогнулся от нахлынувшего рыдания. Но Иван не мог оторваться от плошки, чтобы переждать, он глотал и глотал с силой, пока не выпил всё до капли. Немного отпустило, и во всём теле разлилось хмельное чувство, вдруг ярко напомнившее Ивану тот день, когда он первый раз напился браги.

— И-сее, — жалобно простонал Иван, поднимая глаза на человека.

— Нет, милый, хватит пока что. Нельзя тебе много, — ласковым голосом произнёс человек. — Ты ляг поспи теперь, а проснёшься — покличь меня, я тут рядом буду, ещё принесу.

Это был пожилой дядька, почти старик. Одет он был примерно как все тут — в рубаху из шкуры, разве что шкура была старая, протёртая в некоторых местах до лоснящейся кожи. Но был он русским и говорил на русском языке. Придя от его ласкового голоса в умилённое состояние, Иван опустился на свою лежанку и почти сразу заснул, успев заметить, что старичок накрывает его сверху чем-то очень знакомым — очевидно, теми самыми шкурами, под которыми Ивану и пришлось лежать здесь всё это время.

Он скоро проснулся и сразу попросил есть. Дедушка — а Иван про себя уже так его называл — принёс ещё и снова поил из плошки мясным отваром. По выщербленному краю Иван губами узнал ту самую плошку, являвшуюся ему в глубоком бреду. Хотелось самому держать эту посудину в руках, но руки ещё не слушались, бессильно болтались вдоль туловища, как чужие. Ивану после второго приёма пищи стало так хорошо, что захотелось облегчиться, о чём он и попытался дедушке сказать. Старичок понял и, как ребёнка, на руках, вынес Ивана на двор, где тот долго мочился под взглядами сбежавшихся посмотреть на него детей, даже не думая о неловкости своего положения, — ведь он был без портов, в одной своей рубахе, которую сняли и снова надели, помыв и освободив от вшей.