Александр Филимонов - Битва на Калке. Пока летит стрела

В шатёр осторожно заглянула лисья мордочка секретаря.

— О, великий! Всё уже готово, и Джебе-нойон приказал позвать тебя!

Субэдей кивнул, посмотрел, как колышутся шторки после ухода секретаря и, вздохнув, тяжело поднялся на ноги. В самом деле, нужно, наверное, есть поменьше, не годится воину носить такое объёмистое брюхо. Не все дела на земле, предназначенные Субэдею, уже закончены.

Он важно вышел наружу. И сразу сощурился от яркого весеннего солнца, от дружного приветствия десятков тысяч глоток, от сверкания вскинутых в его честь сабель. Всё было приготовлено как надо. Помост для казни был сооружён прямо напротив небольшой рощи, под сенью которой помещались кресла для него, Джебе-нойона, мурзы Гемябека и ещё нескольких, отмеченных его, Субэдея, благодарностью за мужество в бою. Пусть все видят: храбрый воин всегда получит награду, а трус — своё наказание, как это было вчера.

Под дружные крики Субэдей прошествовал к месту казни и уселся на мягкое сиденье рядом с Джебе, после чего расселись и остальные.

Смертников, связанных по рукам и ногам, уже подвели к помосту. На помосте секретарь Субэдея отдавал последние распоряжения палачам. Те были обнажены по пояс, мощные тела их лоснились от пота и жира. Рядом на столе лежали орудия пыток — как монгольские, так и заимствованные у других народов. Эти иноземцы бывают весьма изощрённы в способах причинить страдания ближнему, и учиться у них никогда не бывает лишним.

Субэдей махнул секретарю рукой, подав знак. Увидев это, сотники скомандовали воинам замолчать, и воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы и стонами смертников.

Секретарь завёл с помоста свою песню, в которой описывал преступления, совершенные каждым из казнимых, не жалел бранных слов, призывал в свидетели Высокое Небо, сообщал всем собравшимся, а также и казнимым, с помощью каких именно пыток последние будут умерщвлены. Стоны и крики среди связанных усилились, до Субэдея донеслось несколько грубых аланских ругательств и проклятий, обращённых к самому Субэдею и даже поносящих великого Императора. Это разозлило. Мерзкие собаки, недостойные лизать пыль от следов великого Чингис-хана, да пошлёт ему Синее Небо вечную жизнь! Он вскочил на ноги, не заботясь о потере достоинства, и закричал секретарю, чтобы начинали без промедления.

Первого на помост вывели хорезмского чиновника. Тот вёл себя безучастно, не сопротивлялся палачам, когда его стали освобождать от пут, — так, во всяком случае, это выглядело. А напрасно! Ведь именно ему предстояло выдержать самые страшные пытки, пока у палача не разогреется рука и движения его не станут более точными.

Растянутый за руки и за ноги, обнажённый хорезмец свесил голову на грудь и не делал никаких попыток вывернуться из захвата.

Он вскинулся, закричал и весь забился в путах, когда широким ножом палач вскрыл ему кожу от шеи до паха, стараясь, чтобы мышцы живота раньше времени не были повреждены и внутренности казнимого не выпали, портя всю картину. Хваткими щипцами два других палача зацепили края кожи, завернувшейся, как пергамент, и в несколько рывков стянули её с тела хорезмца, как нательное бельё. Багровая плоть загорелась на солнце, сверкая выступившими каплями лимфы. Первый палач надрезал ножом, где следует, иногда делая надрез слишком глубоким, отчего брызгали чёрные фонтанчики крови, а двое других сноровисто подхватывали кожу щипцами, и вскоре снятая кожа, напоминающая кобылий послед, была растянута перед взорами Джебе и Субэдея и сброшена вниз с помоста в специально приготовленный чан. Оставшееся без кожи существо уже не могло кричать, оно лишь судорожно вздыхало и с шипением выпускало воздух из проколотой гортани. Непонятно, почему у лишённого кожи хорезмца вдруг восстала мужская плоть, что вызвало сдержанный смех в рядах воинов, — смеялись даже строгие сотники — и одобрительные возгласы всех, кто наблюдал за казнью с мягких сидений.

Палачи тонко почувствовали, что на этом можно сыграть, доставив зрителям ещё большее удовольствие. Торопясь, пока хорезмец не умер, они вырвали ему яйца — лишённые защиты мошонки, два сиреневых шарика, висящих на ниточках, и один из палачей, улыбаясь, поднёс их на ладони к самому лицу казнимого. Обезумевшим взглядом тот уставился на свою бывшую плоть и забился ещё сильнее. А тем временем второй палач ловким ударом ножа отсёк головку восставшего члена, и струя крови, вырвавшаяся на волю, улетела далеко за помост.

Потом хорезмцу перебили руки и ноги, но громкий хруст ломаемых костей, кажется, уже не слишком его побеспокоил. Жизнь стремительно покидала его тело, и гримаса нечеловеческой боли на лице была не чем иным, как застывшей судорогой. Сам же он почти уже и не дышал, понемногу переносясь в мрачное загробное царство, где ему, откровенно говоря, было самое место. Палачам ещё удалось вызвать последние конвульсии, плеснув на красную плоть крепкого соляного раствора, но это было уже не так интересно, ведь дёргался уже не хорезмец, а его бренные останки. С первым было покончено слишком быстро — если бы не пришедшаяся кстати шутка с восставшей плотью, палачи могли отведать ремённой плети за нерадивость.

Второго хорезмца — тучного пожилого человека — мучили гораздо дольше. Кожу с него снимали не целиком, а полосами, выхватывая их с разных мест его большого желтоватого тела. Он визжал, наполняя слух Субэдея сладкой музыкой, визг не прерывался ни на секунду, будто хорезмцу и дышать было не нужно. Когда ему отрубили ноги по колени, он обвис, изумлённо глядя, как палач, взяв в руки обрубки, топает ими по деревянному помосту — и замолчал. Уморительно было смотреть, как седой человек (ему давно не брили голову, и по всему черепу вылез белый пух) уставился на свои ноги, пляшущие независимо от остального тела, как ребёнок на желанную игрушку. Потом хорезмец опять завизжал, колотя ляжками по щиту, на котором был распят, и разбрызгивая кровь, чересчур алую для такого пожилого человека.

С ним тоже пришлось заканчивать, не дожидаясь естественной смерти, так как в толпе приготовленных для казни возникло несколько происшествий. Кто-то повалился на землю — впоследствии удалось установить, что сердце не выдержало ожидания, двое, имея возможность двигать головами, вцепились своим товарищам (по их просьбе) в горло, с целью перегрызть главные жилы и избавить от мучений. Пока палачи, орудуя плетями из сыромятной кожи, растаскивали сцепившихся и поднимали упавших, тело пожилого хорезмца, истекая сочащейся кровью, вдруг стало испускать из себя поток жидкого кала, что опять насмешило всех.

Посмеиваясь вместе с остальными, Субэдей вдруг пристально посмотрел в ту сторону, где стоял русский полк: а как относятся к происходящему русские? Увиденное ему не слишком понравилось: многие стояли, полуотвернувшись, уставившись глазами в землю, лишь некоторые следили за казнью с жадным любопытством, включая своего начальника, этого неприятного человека с лицом, плоским, как хлеб, выпеченный под мышкой у верблюда. Может, просто русские не слишком привычны к таким зрелищам, несмотря на свою полную преступлений жизнь? Впрочем, их начальнику, кажется, вполне можно доверять — он в явном восхищении.