Марина Кретова - Баронесса Вревская: Роман-альбом

...Надеюсь, дорогой Иван Сергеевич, что рябчики мои дойдут благополучно и что Вы будете их кушать 28 октября.

Топоров отправлял посылку и утешал меня, что всё прибудет в исправности.

У нас снега изрядно в сопках и морозец порядочный. Приезжайте покататься на тройке.

Жму Ваши дорогие руки.

Ю. В.

Париж.

50, Rue de Douai.

Понедельник, 13-го/1 нояб. 1876.

Милая Юлия Петровна, двадцать рябчиков прибыло в совершенно свежем виде — и мы их ели с благодарностью и удовольствием — а я целую двадцать раз каждую из Ваших хороших рук и говорю Вам спасибо за память. В самый день моего рождения мы переехали из Буживаля сюда — и я теперь остаюсь здесь до нашего января — т. е. ещё два месяца с лишком — а там, если буду жив, отъявлюсь в Петербург, в самое время, когда выйдет мой роман, на который, по всей вероятности, обращено будет мало внимания — так как война — (сколько можно судить, неизбежная) займёт все умы. Мне будет очень приятно Вас увидеть и покататься с Вами на тройке.

Извините, что пишу так кратко: у меня сделалась подагрическая боль в правой руке — и мне не совсем удобно держать перо. Но всё-таки не могу никак признать Вас «смиренной» — и скорее нахожу в Вас гордыню. Но мы об этом ещё потолкуем.

А теперь вторично благодарю Вас и целую Ваши руки.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Paris.

50, Rue de Douai.

Середа, 6-го дек./20-го нояб. 76.

Милая Юлия Петровна,

Спасибо за Вашу небольшую зелёненькую записочку — а то я уже думал, что Вы меня забыли среди треволнений, которые теперь Вас окружают. Только я одного Вашего слова не понимаю. Вы говорите о смиренном настроении петербургского общества: мне оно издали казалось противоположного свойства. Украсть — этак лучше. И дай Бог нашим смиренным героям в больших сапогах действительно выгнать турку и освободить братьев славян! Первый шаг уже сделан: Хлестакова-Черняева выгнали из Сербии. Может быть, и дальше пойдёт хорошо.

Я принуждён отложить мой приезд в Петербург до последних чисел января нашего стиля. Отчасти этому причиной Стасюлевич, который уговорил меня разрубить мой роман надвое — так что первая половина явится в январской книжке — а вторая в февральской. Я уже начал получать здесь корректурные листы. Не знаю, что такое я написал: критик «Отечественных записок» г-н Михайловский, как только начали ходить слухи о моём романе, обозвал меня «бездушнейшим человеком, который будет запускать свои неумелые пальцы в зияющие раны нового поколения!». Славно сказано! Но если у нас с января начнётся война, то, разумеется, на мой роман публика не обратит внимания. Ей будет не до того.

Скажите от меня Топорову (надеюсь, Вы видаетесь с ним) — что книгу, которую он желает, я привезу — и что благодарю его за присылку «Отечественных записок» (7-й №) и Макаровского Словаря.

Моё здоровье похрамывает — но пока не спотыкается. Несколько удивляет меня то, что Вы говорите о рубинштейновском «Демоне». В фортепьянной аранжировке он производит впечатление того, что немцы называют «Capell meistermusik»; Вас, вероятно, подкупают лермонтовские стихи да красивый голос Мельникова.

Я здесь веду совершенно отшельническую жизнь; хотелось бы покутить напоследях в Петербурге — но, вероятно, и там я так же добропорядочно и вяло буду вести себя.

А пока позволяю себе поцеловать Ваши руки и желаю Вам всего хорошего.

Ваш

Ив. Тургенев.

8-го декабря 1876.

Дорогой Иван Сергеевич!

Благодарю, как и всегда, за Ваши дорогие для меня строки. Мы с Топоровым горюем, что отъезд из Парижа отложен до конца января. В феврале уже всегда тает, и после французской весны это не совсем удобно в отношении здоровья. Впрочем, в отношении морозов в этом году привольно, холода настали рано и, может быть, и продлятся. Топоров обедал у меня вчера и просил передать Вам, что Стасов, по слухам, очень хвалит «Новь»! Но что, по-видимому, никто, кроме Стасюлевича, его не читал; что касается до Михайловского «Отечественные записки», то он очень озлоблен и, кажется, приготовляется бранить. Все... ждут Вашего романа с большим нетерпением.

Вчерашний «Голос» известил Вас о казанской катастрофе: около 300 студентов Медико-хирургической академии и технологические, особенно поляки, собрались в Казанский собор, стали курить в церкви и обрывать клочки старых знамён. Народ бил их по рукам, затем толпа вышла на площадь, на плечи кого-то забрался, как говорят, какой-то Богоявленский и прочёл прокламации и закончил словами: «Смерть царю»...

Париж.

Четверг, 28-го/16 дек. 1876.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам в ответ на Ваше письмецо. Сегодня важный день: сегодня должна решиться в Константинополе наша судьба: война или мир? Я боюсь, что выйдет война — и мы окажемся несостоятельными; а пока турки окончательно раздавят Сербию, столь искусно приготовленную для них Черняевым.

Глупее Черняева я знаю только одно: манифестацию перед Казанским собором. Это уже крайний предел, дальше которого идти невозможно. Эта чепуха может, до некоторой степени, повредить моему роману — так как, несмотря на мои просьбы, Стасюлевич не поместил его в один №. Но до Вас с Топоровым слухи доходят поздно: Стасюлевич читал мой роман, и в разных местах, между прочим, у Евгении Максимилиановны; если Стасов его хвалит — значит, он о нём понятия не имеет — ибо он там выведен в комическом свете. Ну а Михайловскому сам Бог велел меня мешать с грязью. Всё это мне довольно индифферентно — лишь бы деньги заплатили. А там, господа, кушайте на здоровье.

Очень было бы жаль, если бы Вы уехали на юг, не дождавшись меня. Если даже война скоро вспыхнет, всё-таки не спешите: она продолжится долго — и Вы успеете исполнить свои милосердные намеренья. 15-го/З-го февраля я, если не умру, непременно буду в Петербурге.

Меня даже здесь пробирает дрожь при мысли о стоящих у Вас морозах: здесь у нас оттепель — термометр стоит на нуле — и вообще зима самая мягкая. Разница великая — и как это я вдруг перемещусь. Заболею, пожалуй. А делать нечего: надо ехать.

Очень благодарен Вашим за память — а Прашечке за поцелуй. Но это Вы пишете: она же, если бы увидала мою седую образину, скорее пожелала бы убежать прочь, чем поцеловать её. Но она прелесть — и я её целую. И Вас... т. е, — Ваши руки также.

До свидания; будьте здоровы, бодры, не верьте слишком славянам [23] и славянофилам. , остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 27-го/15 янв. 77.

Что с Вами, любезнейшая Юлия Петровна? Вы упали на улице, зашиблись — и с тех пор ничего не пишете? Или, может быть, Вы оттого молчите (как это делают теперь все мои приятели), что Вам неловко говорить со мною о фиаско, претерпленном первой частью «Нови»? Вы можете быть спокойны: факт этот мне совершенно известен — и Вам не для чего о нём говорить. Не могу сказать, чтобы к этому факту я отнёсся совершенно равнодушно: но ведь горю теперь уж пособить нельзя; след., надо стараться позабыть его. Не лучшей участи ожидаю я также и для второй части. Смотрю на литературную свою карьеру как на поконченную. Но ведь и без литературы жить можно — и есть вещи в жизни, которые кусаются (особенно под старость) гораздо больнее, чем какое угодно литературное фиаско.