Марина Кретова - Баронесса Вревская: Роман-альбом

Пожалуйста, дайте мне о себе весточку — и успокойте меня насчёт последствий Вашего ушиба.

Ну вот, и война у нас тоже сделала фиаско. Хотя поговаривают здесь, будто бы с весной она разыграется — однако я этому не верю — и думаю, что мы так и останемся с оплеухой, данной нам Турцией? — и только тем будем утешаться, что не мы одни её получили.

Поездка моя поневоле несколько отсрочена; мне хочется дать испариться скверному впечатлению «Нови» — что, впрочем, долго затянуться не может; в половине или в конце марта я приеду в Петербург — и так как Вы на войну не пойдёте, то надеюсь Вас застать.

Здоровье моё порядочно — и вообще всё идёт потихоньку. Женщины вообще любят успех, а к неуспеху относятся строго; но я полагаю, что Вы всё-таки позволите поцеловать Вашу руку освистанному автору.

Ив. Тургенев.

P.S. Хлестаков-Черняев был здесь (кажется, теперь он уехал) — и не преминул наделать множество дрянных пошлостей, от которых приходилось краснеть.

P.P.S. Нет, Черняев не уехал. Ему «Русская колония» даже обед даёт в понедельник. Меня, разумеется, там не будет.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 30-го/18-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна!

Я только что отправил к Вам письмо, в котором печалился о Вашем молчании — как получил Ваше от 24-го/ 12-го. Вы в нём находитесь ещё в самообольщении насчёт судьбы моего романа; но я знаю, что он провалился, и мне остаётся только благодарить Вас за дружеское участие. Не стану больше говорить об этом — не стоит. Отзвонил — и с колокольни долой.

Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается, да и кто из нас прав — кто виноват? «Нет виноватых», говорит Лир... да нет и правых. Но я боюсь произвести на него тяжёлое впечатление: не будет ли ему моё письмо казаться каким-то предсмертным вестником? Я знаю про себя, что, если бы я находился в положении Некрасова, — получить такое письмо, при такой обстановке — было бы равнозначаще для меня с «Lascia ogni speranza» или «Frere, il faut mourir». Мне кажется, я не имею права идти на такой риск. Объясните это Топорову. Надеюсь, Вы уверены, что никакой другой причины моему молчанию нет — и быть не может.

Очень Вам благодарен за сообщённые сведения. Они дают довольно верное понятие о теперешней петербургской жизни.

Стало быть, войны не будет — и Вы останетесь в Петербурге. Очень бы хотелось Вас застать там. Я начинаю несколько колебаться насчёт поездки... Мне почему-то кажется, что я в России не найду ничего, кроме неприятностей. Однако я эту мысль всё ещё не покидаю.

Итак — славянский пыл испарился? Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл — это для меня менее понятно — так как можно было предполагать, что народ был им охвачен. Изо всего этого вывод один: сверху донизу мы не умеем ничего крепко желать — и нет на свете правительства, которому было бы легче руководить своей страной. Прикажут — на стену полезем; скомандуют: отставь! — мы с полстены опять долой на землю.

Но только немножко досадно, когда бывает, что седые волосы нажил, а уму-разуму не научился и ошибаешься, как школьник.

Засим прощайте, милая моя... Надеюсь, что Ваш ушиб давным-давно прошёл, не оставив никакого следа, кланяюсь всем Вашим, крепко жму Вашу руку и остаюсь искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Середа, 7-го февр./26-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна. Спасибо Вам за Ваше доброе письмо. Я всегда чувствовал, что Вы искренне ко мне расположены и принимаете во мне участие. О «Нови» говорить с Вами я не буду — потому что этот вопрос для меня решён окончательно.

Пришедшее вчера известие о падении Мидхат-паши может опять изменить положение дел и возобновить шансы Горчакова и войны. Но всё-таки я теперь перестал в неё верить — и Вам едва ли можно рассчитывать на служение раненым и больным своей особой. Хоть Вы и не верите моему приезду в Петербург — однако я этой мысли не покидаю — и чувствую, что скоро Вас увижу. Вы меня называете «скрытным»; ну слушайте же — я буду с Вами так откровенен, что Вы, пожалуй, раскаетесь в Вашем эпитете.

С тех пор как я Вас встретил, я полюбил Вас дружески — и в то же время имел неотступное желание обладать Вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да уж и немолод я был) — чтобы попросить Вашей руки — к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны, я знал очень хорошо, что Вы не согласитесь на то, что французы называют une passade... Вот Вам и объяснение моего поведения. Вы хотите уверить меня, что Вы не писали «никаких задних мыслей»; — увы! я, к сожалению, слишком был в том уверен. Вы пишете, что Ваш женский век прошёл; когда мой мужской пройдёт — и ждать мне весьма недолго — тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья — потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь мне всё ещё пока становится тепло и несколько жутко при мысли: ну, что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски? — и мне хочется спросить, как моя Мария Николаевна в «Вешних водах»: «Санин, вы умеете забывать?»

Ну вот Вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?

Мне очень было жалко слышать то, что Вы говорите о своём нездоровье; надеюсь, что это ложная тревога — и Вы будете жить долго. Радуюсь во всяком случае, что ушиб прошёл бесследно.

Целую Ваши руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 20-го/8 февр. 1877.

Милая Юлия Петровна, Ваши письма доставляют мне всегда много удовольствия — и я Вам очень за них благодарен. Ваши сведения о «Нови» подкрепляют только то, что мне писал Стасюлевич. Тимашев оказывается умнее прочих: а я всё-таки обязан сказать ему спасибо. Полагаю, что из перемен, о которых так много толкуют у вас, — ни одна не сбудется — и все останутся на своих местах. Меня несколько удивляет то, что Вы пишете мне о несомненности мира: я так думаю, что мы не избегнем войны, хотя решительно никто её не хочет: ни народ, ни правительство. Но это всё должно разрешиться скоро — так или иначе.

Вы мне говорите, что последнее моё письмо Вас смутило, и произносите при этом фразу, над которою я поломал-таки себе голову. Впрочем, Вы сами меня вызвали на откровенность. Нет сомнения, что несколько времени тому назад — если Вы бы захотели... Теперь — увы! время прошло — и надо только поскорей пережить междуумочное время — чтобы спокойно вплыть в пристань старости.

Но всё-таки мне очень хочется Вас увидеть. Двух месяцев не пройдёт — как это сбудется; в этом не сомневайтесь. И тогда... что тогда? — Ничего. Я буду иметь удовольствие поцеловать Ваши руки, которые Вы всегда с каким-то ужасом принимаете — и только. Ну что ж; и этого довольно. Я больше радуюсь радости Топорова, чем успеху «Нови», в который я всё-таки плохо верю. Он настоящий друг; поклонитесь ему от меня.