Марина Кретова - Баронесса Вревская: Роман-альбом

Прочёл я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешёвое и довольно тяжёлое, часто даже неясное глумление.

Я здесь раза два видел Соллогуба. Он действительно пишет белыми стихами (это по-французски-то!) французскую трагедию — но это чепуха. Вы знаете ли, что с ним живёт одна русская барышня, некая Варвара Константиновна Аргутинская? Очень ещё молода, правда, в злейшей чахотке, но лицо симпатичное — особенно глаза — рот нехорош — какой-то рыбий, вялый. Но, помилосердствуйте, что она могла найти в Соллогубе? Старый, обрюзглый, с неопрятными глазами, с накожной болезнью — и какой у него рот! Видно, чем-нибудь умеет нравиться. Бросил жену, детей... Но, впрочем, это его дело; и я его за это не осуждаю.

Не осуждаю я также маркизы де Ко. Муж её совершеннейшая дрянь — и она по крайней мере — ale courage de son opinion. Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!

Я очень сожалею о том, что и Вы и Ваши нездоровы. Надеюсь, что всё это скоро придёт в порядок.

А пока позволяю себе поцеловать обе Ваши руки — и остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник, 13-го/1-го марта 1877.

Вы прелесть, милейшая Юлия Петровна, — и будете ещё прелестнее, если не поскучаете прислать мне ещё несколько заметок насчёт юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Какой, однако, я дурак, что торчу здесь — и не нахожусь там с Вами, в окружном суде! Но я (не говорите этого никому, пожалуйста) родился дураком и умру оным — т. е. таким человеком, который всегда всё пропускает мимо рта неизвестно зачем! Факт, что из 52-х подсудимых (революционеров) 18 женщин — такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нём понять не могут! А меня упрекали критики — что «Марианна» у меня сделанная!

Через 3 недели я отсюда выезжаю — это верно — и надеюсь захватить ещё и процесс, и Вас.

Из поименованных Вами дам — моих приятельниц — находящихся теперь в Петербурге — я ко всем чувствую искреннюю, хотя разнородную симпатию... Самая загадочная княгиня Барятинская. Мне чувствуется в ней какая-то не то фальшь, не то напряжённость, которую я не совсем понимаю. Если бы (но это уже совершенно между нами) — если бы она была в сущности очень добродетельная женщина, которая бы не прочь была вдруг отдаться кому-нибудь из-за каприза — она была бы мне ясна как на ладони; но я не знаю: так ли это? — даже полагаю, что это совсем не так; и потому продолжаю недоумевать. Что бы Вы там ни говорили о том, что Вы подурнели в последнее время — если б поименованные барыни и Вы с ними предстали мне как древние богини пастуху Парису на горе Иде — я бы не затруднился, кому отдать яблоко. Но Вы все — богини; а я не Парис, и яблока у меня нет; да и Вы не пожелаете взять от меня ничего похожего на яблоко.

Вы превозносите смирение Соллогуба перед женщиной, которая делает всё, что он хочет! Да это вроде смирения гастронома перед бифштексом, который он кушает! Должно быть, в нём есть великие и редкие качества, которые привлекают; ибо физически — il est, как выразился о нём некто — inregardable! Но женщина — как усердие Клейнмихеля — всё превозмогает! Впрочем, я его барыню видел всего один раз и нашёл в ней довольно ординарный тип; хотя Соллогуб и уверяет, что в ней целая дюжина сидит трагедий!

Игнатьев здесь; и все очень хлопочут около него и возятся с ним. Кажется, он ничего положительного не добьётся, да я начинаю думать, что наше правительство и не желает ничего добиться, а только выиграть время, чтобы весной начать войну. Я всё ещё никак не вижу — как это мы можем вывернуться без войны. Впрочем, на свете всё бывает... за исключением одной вещи, где замешаны Вы... и которая, конечно, никогда не сбудется.

А за описание нигилисток заранее целую Ваши милые руки — и да ниспошлёт на вас лорд Родсток апостольское благословение!

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 17-го/5-го марта 1877.

Какой Вы, однако, добрый друг, милая Юлия Петровна — и как Вы заступаетесь за отсутствующих! Но Вы, однако, не слишком гневайтесь на всех этих г-д Апухтиных и т. д. Кто знает, может быть, они и правы. Я сам больше всех недоволен собственной работой — и в душе едва ли не сочувствую всем критикам, которые так единодушно меня распекают! Действительно, живя вдали от России, невозможно вполне и живо передать то, что составляет самую её суть. А потому я твёрдо решился больше не писательствовать — имя моё не появится ни в одном журнале — в этом Вы можете быть уверены. Буду продолжать жить, пока немощи не одолеют, придумаю себе какое-нибудь занятие — а там ведь скоро конец под гору пойдёт — и уж совершенно будет всё едино!

Но я всё-таки благодарю Вас за жар Вашей дружбы — и с умилением целую Ваши хорошие руки.

Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники. Но как мне жаль, что я всего этого не вижу глазами. Именно с Вами я хотел бы всё это видеть. Да я ещё не теряю надежды.

Кстати, отчего же так беспокоит кн. Оболенского болезнь гр. Протасовой?

Вы ещё говорите о чёрных тучах; а мы здесь, после приезда Игнатьева — расцвели — и видим будущность в розовом свете. Никто не сомневается в мире — и так как позор его падает на нас одних — то никто и не печалится.

Я получил от П. М. Третьякова письмо, в котором он уведомляет меня, что вручил для Миклухи-Маклая 1000 р. сер. Признаюсь откровенно, при нынешних моих обстоятельствах ох как солоно мне дать эти обещанные две тысячи — но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Я своё слово держу. Попросите только кн. А. Мещёрского, чтобы он мне написал, когда именно ему нужны эти 2 тыс. Я было рассчитывал на запроданную книгопродавцу Салаеву (в Москве) «Новь»; он мне давал 2000 р.; но ввиду единогласной журнальной брани я счёл своим долгом написать Салаеву, что я не желаю его ввести в убыток — и предоставляю ему право отказаться от нашего условия; не сомневаюсь в том, quil me prendra au mot — «Новь» отдельно издана не будет — и я останусь на бобах.

Трудные, милая , подошли для меня времена!

А засим желаю Вам всего хорошего на свете, вторично целую Ваши милые руки и остаюсь

душевно Вас любящий

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Четверг, 19-го/7 апреля 77.

Милая Юлия Петровна, я перед Вами виноват — так долго молчал. Но я был очень занят — и духом мрачен — хотя физически здоров. Я и теперь не в лучшем настроении духа — и пишу Вам только два слова: во-1-х, для того, чтобы Вы не сочли меня неблагодарным, а во-2-х, для того, чтобы известить Вас о скором моём отъезде. Через две недели я в Вашем восточном кабинете — в этом большом, тоже восточном, доме. Но, пожалуй, Вас уже тогда в Петербурге не будет, по милости этой войны... О эта ужасная, безумная война! Но нет, я не хочу думать, что я Вас уже не застану. Я очень буду рад Вас видеть и целовать Ваши руки, которые прошу Вас у меня не отнимать, как Вы всегда это делаете. С границы я Вам пошлю телеграмму. Впрочем, я Вам напишу ещё до того времени.