Борис Пономарев - Мустафа Голубич – тайный агент Сталина

– Простите, какие «Три шешира»? А в участок не желаете? Нет уж, сперва извольте в участок.

Но студенты окружили Голубича, не пропуская к нему полицейских.

– Господа, позвольте, прошу вас, позвольте. Господа, будьте любезны.

Но господа студенты и не собирались быть любезными. Они все теснее окружали своего кумира. Один из полицейских достал свисток, и пронзительная трель распорола раскаленный воздух.

– Одну минуточку, господин вахмистр, – обратился к полицейскому отец Лизы. – Я прошу вас, оставьте его в покое. Не надо в участок. Поймите, голубчик, это было не хулиганство, а пари. Понимаете, джентльменское пари? Если хотите, оставьте его под мою ответственность, – добавил он и, заметив на лицах служивых сомнение и недоверие, достал из кармана какую-то карточку и показал её одному из полицейских.

– Слушаюсь, ваше благородие. Только как же это. Надо бы в участок.

– Ничего, ничего. В следующий раз. Вот если он еще раз прыгнет, мы его точно сведем в участок. Ну, что же, молодой Икар, поздравляю. Браво! Это было действительно здорово. Ступайте на Скадарлию и отпразднуйте победу человеческого духа над страхом. Только без озорства, а то вам, наверное, сейчас море по колено. Позвольте мне пожать вашу руку. Браво, Мустафа, браво, Голубич!

Рядом с отцом, прижав к груди кулачки, замерла в восторге его дочь Лиза. Она не сводила восторженных, сияющих глаз с героя.

– Слушай, а кто он такой? – провожая глазами толпу студентов, спросил второй полицейский.

– Депутат Скупщины Манчич, – ответил ему напарник.

Мутновато-зеленая толща воды. Откуда-то из глубины на поверхность усиленными гребками поднимается человек. Подняв вверх голову, он всматривается в поисках просвета, но вода по-прежнему непрозрачна. Пловец с трудом сжимает губы – ему уже не хватает воздуха. Еще и еще вверх. Вот он свет. Очень яркий свет. Но он не выдерживает и широко распахнутым ртом хватает воду, и… просыпается от направленного прямо в лицо мощного фонаря и резкого голоса:

– Хальт, просыпайтесь, быстро просыпайтесь…

Мрачная комната в гестапо, подвальное помещение без окон. Слева от входной двери у стены обычный канцелярский стол. На нем аккуратная стопка бумаги, настольная лампа с красным металлическим абажуром. Некоторое время это помещение пусто. Но вскоре дверь распахивается. В комнату энергично входит немецкий офицер в походной форме, за ним высокий мужчина в костюме, со связанными за спиной руками. У мужчины крупный нос с горбинкой, высокий лоб, темные, слегка редеющие волосы. У него бледное, но довольно спокойное лицо очень волевого человека. Он останавливается посреди комнаты, стоит, глядя на стол. Офицер подходит к столу, достает из кармана френча какую-то бумагу и нетерпеливо оглядывается на дверь.

– Вечно их приходится ждать, как будто у других нет дел, кроме как доставлять задержанных, – бурчит он, затем садится на табурет, кладет ногу на ногу, покачивает носком сапога. На арестованного он не смотрит, не предлагает ему сесть. В тягостном молчании проходит несколько минут. Двери вновь распахиваются, неторопливо входит офицер в черном мундире, брезгливо обходит задержанного, садится за стол, двигает к себе лампу, берет и читает положенную на стол бумагу. Подписывает её и подает первому офицеру:

– Отметьте в канцелярии и свободны. Благодарю. Все обошлось благополучно?

– Я знаю, отмечу. Да, все благополучно и тихо. До свиданья.

Офицер и два солдата у двери выходят из комнаты. В неё тотчас вбегает унтер-офицер и садится за низенький столик у боковой двери. Когда он зажигает лампу у себя на столе, на ней видна пишущая машинка. Офицер смотрит, как тот вставляет в неё бумагу, потягивается и, не глядя на стоящего человека, немного лениво говорит унтеру:

– Ну, что, Генрих, ночь кончается. Думаю, ничего интересного уже не будет. Какие у тебя планы на день?

Не дождавшись ответа, резко поворачивается к арестованному и почти кричит по-немецки:

– Фамилия! Имя, год рождения? Чего стоишь? Садись на табурет!

Мужчина садится, поводит плечами, словно напоминая о связанных руках, и с деланным спокойствием отвечает:

– Называюсь я, мой господин, Гойко Тамиджич. 1891 года рождения. Родился в Герцеговине.

– Вот как. Вы знаете немецкий язык. Это приятно, тем более что у Вас хорошее произношение. Где учили язык? Генрих, звякни-ка, пожалуйста, в канцелярию. Пусть срочно принесут дело господина Тамни…тами…джи…ча, – по слогам выговаривает он фамилию. Так где вы, говорите, учили язык?

– Я – торговец, господин, долго жил в Вене и в Берлине, а без языка много не наторгуешь. Без языка, как без денег и товара.

– Аха, аха. Я так понимаю, это не единственный иностранный язык, известный вам?

– Да, господин офицер. Знаю французский, английский, немного испанский и русский.

– Ну, вы прямо Марко Поло или как там его? Так где вы такой талантливый полиглот родились?

– Родился я в Сараево. Вся семья была торговая. Сейчас, правда, никого не осталось. Мать с отцом умерли во время войны. А когда-то нас было много.

Несмотря на тревогу, переполняющую все его существо, Мустафа, отвечая на вопросы гестаповца, ясно видит яркое солнце, небольшое селение, состоящее из одинаково бедных хат, разбегающихся по склонам холмов, и двух черноголовых пареньков, сидящих около дома-хаты. Он так хорошо помнил тот разговор:

– Поверь мне, – говорил тот, что постарше. Здесь мы ничего не высидим. Будем всю жизнь в лавке горбатиться или в поле. Нет, брат, я решил – уеду я в Турцию, в Константинополь. Там деньги, а где деньги, там и ищи удачу.

– Деньги там наверняка есть, – возражает младший, – но не у тебя, Ахмет. Зря ты думаешь, что кто-то ждет тебя, чтобы поделиться с тобой своими деньгами. Всю эту нищету, – он плавно проводит перед собой рукой, – можно побороть, но по-другому. Если все мы будем разъезжаться по чужим странам в поисках денег, то здесь их никогда не будет, а мы вечно будем каждый за себя. Объединяться нам нужно. Объединяться всем славянам. Ты посмотри, Ахмет, раньше нас топтали и грабили турки. Скоро придут австрияки. Что они здесь оставили? Это наша земля. Здесь всегда славяне жили. Но их разделили и грабят. Нам нужно идти вместе с Сербией. Сербы – наши братья.

Все время пока младший брат говорил, Ахмет пытался попасть маленькими камешками в бутылку, стоящую метрах в семи от него. Сегодня он не был в ударе. Камни каждый раз летели мимо цели. Наконец, он не выдержал и вскочил на ноги:

– Э-э-э, Мустафа, брат мой! То, что говоришь, – правда. Сущая правда. Одного только ты не знаешь. Вся наша жизнь пройдет, пока мы договоримся и объединимся. А потом еще и воевать придется: и с турками, и с австрияками. Нет, вся жизнь пройдет. А она такая короткая, наша жизнь. И одна.