Алла Бегунова - С любовью, верой и отвагой

Надо признаться, что поначалу все эти люди просто свели её с ума. Как любезно они встречали её в своих раззолоченных гостиных, как дружески пожимали руки и заглядывали в глаза, как предупредительно усаживали на почётное место, как восторженно пересказывали ей целые страницы из её произведения, как восхищённо внимали её речам и как настойчиво потом приглашали в свой дом снова...

И она ездила слушать банальные комплименты, отвечать на вопросы дам, часто казавшиеся ей прямо-таки неприличными, рассказывать в который уже раз эпизоды из своих записок специально для избранного круга очередной блистательной хозяйки блистательного салона. Ездила, пока не заметила в некоторых домах охлаждения к себе.

Усмехаясь, Надежда назвала потом это «эффектом третьего посещения». Первые два раза её принимали в качестве экстраординарного гостя, «изюминки всего вечера». На третий раз переводили в разряд обычных посетителей, и к этому ей было нелегко привыкнуть.

Но книга её печаталась. Тираж появился в ноябре. Его ещё надо было продать, и ради этого стоило потрудиться, напоминая им всем о причудливой жизни «кавалерист-девицы», явившейся сюда точно с того света повествовать о минувшей романтической эпохе.

Отрезвление всё же наступило. Надежда поняла вдруг главное своё отличие от этих милых, чрезвычайно вежливых, образованных людей, так приятно проводящих время в обществе друг друга. Все они — бездельники, а ей надо много работать. Она приехала в Петербург именно за этим, и пора было доставать из-под кровати заветный саквояж с рукописями. Сверху там лежала повесть «Граф Маврицкий», написанная после её расставания с подполковником Станкевичем. Многое ей не понравилось теперь в этом творении, и она взялась за перо.

— Куда же вы, Александр Андреевич? Ужинайте с нами!

— Благодарю покорно. Мне пора.

— Боже мой, но что вы делаете дома?

— Пишу.

— Как? Вы имеете столько смелости? А цензура? А клевета завистников? А недружелюбие критики? А насмешки невежд?..

Надежда молча поклонилась очаровательной даме, в чьём доме по-прежнему всегда находила внимание и интерес к себе и потому отзывалась на её приглашения охотно. Хозяйка проводила гостью до передней. Там лакей подал Надежде тёплую шинель с меховым воротником и пелериной. Она вышла на улицу, присыпанную первым снежком, и зашагала, тяжело опираясь на трость. К перемене погоды контуженая нога ныла и болела почти также сильно, как в день Бородина.

Дела её в столице понемногу устраивались. Она могла писать, зная, что на её труды здесь найдётся покупатель. С Бутовским Надежда расплатилась книгами, отдав ему около ста пятидесяти экземпляров «Кавалерист-девицы». Правда, при этом они крепко поссорились, потому что он претендовал на триста штук. Более двухсот книг она продала сама, посещая дома своих знакомых в Петербурге. Остальные семьсот экземпляров взял у неё по очень хорошей цене Смирдин. «Графа Маврицкого» и «Елену, Т-скую красавицу», переделанную из «Игры Судьбы, иди Противозаконной любви», она предложила редактору «Библиотеки для чтения» Осипу Сенковскому, и он тотчас согласился, заплатив ей по высшей ставке и сразу за все, несмотря на то что публикация последовала лишь в 1837 году...

Конечно, Надежда виделась с Пушкиным, но мельком, в домах их общих знакомых. При последней встрече в декабре на литературном обеде, устроенном графиней Ростопчиной, он сидел напротив неё, и они перебросились двумя десятками фраз. Поэт как-то осунулся, был слишком возбуждён и неестественно весел. Надежде запомнились его нервно подрагивающие губы. Однако, узнав, что она пишет новую повесть под названием «Павильон», Пушкин подвёл её к молодому человеку весьма приятной наружности:

— Знакомьтесь, это — Андрей Александрович Краевский, мой надёжный сотрудник по «Современнику». Намеревается открыть собственный журнал. Почему бы вам не отдать ему вашу новую вещь?..

О том, что Пушкин стрелялся на дуэли с офицером Кавалергардского полка и ранен, Надежда узнала 28 января 1837 года, когда посетила свою хорошую знакомую, обитавшую на Моховой. В её гостиной собрались разные люди, но говорили об одном — о причинах, приведших к этому поединку. Как ни странно, никто из них не знал, какова рана Пушкина и что говорят о ней врачи. Надежда уехала к себе на Пески, решив завтра с утра отправиться на квартиру Пушкина, которая находилась теперь на Мойке, в доме княгини Волконской у Певческого моста.

Надежда хотела только справиться, быть может даже у прислуги, как чувствует себя поэт, но подойти к крыльцу ей не удалось. Там стоял солдатский караул из лейб-гвардии Преображенского полка, а вся улица была запружена народом. В толпе она увидела и крестьянские тулупы, и фризовые чиновничьи шинели, и цивильные рединготы. Незнатная, небогатая Россия, тревожась о своём великом поэте, явилась сюда. Дворник с лопатой для уборки снега пытался вытеснить людей хотя бы из-под арки и бранился:

— Сдай назад! Эвон откель понаехали... Фельдмаршала хоронили, а такого не было!

Изредка у дома останавливались экипажи, и какие-то важные дамы и господа поднимались на крыльцо. Народ же стоял недвижно, ожидая известий. У дверей Надежда наконец разглядела знакомого — писателя князя Одоевского — и протиснулась к нему. Он только что передал с полицейским чином записку, адресованную Карамзину, Плетнёву и Далю, находившимся сейчас возле Пушкина.

— Что говорят, Владимир Фёдорович? — Надежда тронула его за рукав.

— Плохо дело. Он умирает...

На другой день она снова приехала сюда. Погода была пасмурной, с оттепелью. У ворот дома появились полицейские — два квартальных в треуголках и с толстыми физиономиями. Многотысячная толпа стояла на улице против окон квартиры, завешенных шторами. Парадные двери закрыли. Всех, кто хотел проститься с умершим, пускали через какой-то подвальный ход и чёрную лестницу, где на узкой двери углём было написано: «Пушкин».

Войдя, Надежда очутилась в небольшой комнате, окрашенной жёлтой краской, с двумя окнами во двор. Гроб стоял посредине на катафалке. Пушкин был одет в чёрный фрак, на руки натянуты жёлтые перчатки из толстой замши. Его лицо казалось необыкновенно спокойным и очень серьёзным. Курчавые тёмные волосы разметались по атласной подушке, а густые бакенбарды окаймляли впалые щёки до подбородка, выступая из-под высоко завязанного галстука.

В комнате горело несколько десятков церковных свечей, и воздух был тяжёлым, восковым. Дьячок, стоя в ногах поэта, читал Псалтырь. Люди входили, благоговейно крестились и целовали руку покойного. Надежда тоже прикоснулась губами к его жёлтой перчатке и дольше других задержалась у гроба, желая запечатлеть лицо поэта в памяти своей навсегда.