Алла Бегунова - С любовью, верой и отвагой

Каурый жеребец Буран, что у Оноприенко, — резвый, но злой, чуть зазеваешься — укусит. Сероштан ездит на мерине по кличке Гнедко — он всем хорош, только садиться на себя со стремени не даёт, так что гусар научился прыгать в седло с места. Лошадь у Данковича лучше всех ходит вне строя, вот и ездит он постоянно на ординарцы в штаб. Бурый и Стецько — солдаты из второй шеренги, у них под седлом — кобылы. Незабудка упряма и тяжела в поводу, а Резеда толста и неповоротлива, как бочка...

За эту преданность службе строгие судьи юного корнета, его унтер-офицеры Белоконь, Зеленцов и Пересаденко, выставили пока новому взводному оценку «хорошо». По вечерам, сидя за стаканчиком вина у Пересаденко, жена которого, разбитная и чернобровая Ганка, держала маркитантскую лавку, унтера рассуждали о нынешней молодёжи, которая записывается в полки. Они приходили к выводу, что не все дворянские сынки моты, пьяницы и бездельники, попадаются среди них и толковые ребята.

Может быть, Надежду это и порадовало, но на шестой неделе «кампаментов» она слегка заскучала от однообразной жизни. Да и не она одна. Все молодые офицеры обрадовались, когда на последнем разводе караула всех их, свободных от дежурств и других поручений, пригласил полковой командир к здешнему богачу — помещику Микульскому, который выдавал замуж единственную дочь и устраивал по этому поводу праздник на всю округу.

Гостей собралось человек сто с лишним. На венчание в католическом храме мариупольцы опоздали, но в свадебном пире и танцах после него участие приняли. Все легли спать далеко за полночь. Мужчин поместили в одной комнате, где на полу расстелили сено, положили на него ковры и сафьяновые подушки. Раздеваться, естественно, никому не пришлось. Наоборот, все завернулись в шинели, плащи, одеяла — смотря по тому, у кого что было. Как водится в разношёрстной компании, заснуть сразу не могли, и начались разговоры.

Целую группу слушателей собрал возле себя чиновник Плахута. Говорил он громким шёпотом, а окружавшие его смеялись в кулак, потому что этот человек был настоящим мастером анекдота.

— А ещё, господа, доводилось видеть мне в городе Витебске ту русскую амазонку, о которой сказывают, будто она служит в армии... — услышала вдруг Надежда начало его новой истории и насторожилась.

— Это ваш очередной анекдот? — спросил кто-то.

— Нет, — ответил Плахута. — Достоверное событие, коему я сам был свидетелем...

В комнате воцарилась тишина, и он стал рассказывать о штабе генерала Буксгевдена, о Витебске осенью 1807 года, о ней самой, одетой в тёмно-синюю куртку с белыми эполетами. Все в его повествовании было верно, и если Плахута чего и придумывал, то самую малость, для оживления своего рассказа.

— Потом смотрю: что-то её не видно. — Чиновник подвёл слушателей к финалу. — Мой кум из канцелярии мне и говорит, мол, уехала вчера с флигель-адъютантом царя капитаном Зассом в Санкт-Петербург, прямиком к государю...

— А я думал, что эти слухи — выдумка, — сказал ротмистр Станкович, лежавший рядом с майором Павлищевым недалеко от Надежды.

— Совершеннейшая правда! — горячо заверил его рассказчик.

— Неужели и по фигуре ничего не заметно?

— Абсолютно ничего!

— Сочиняете, почтеннейший! — пробасил Павлищев. — В жизни не поверю, чтоб нельзя было отличить мужика от бабы...

— Ну если только на ощупь! — быстро сказал Плахута, и вся компания рассмеялась.

Надежда не знала, что ей делать. То ли вскочить и броситься из комнаты вон, пока разоблачитель не дошёл до конца и не указал на неё пальцем. То ли подождать немного, ведь нового её имени и полка, где она служит, Плахута ещё не назвал. Усилием воли она заставила себя слушать его дальше, но он не добавил к прежнему рассказу ничего существенного.

Все сводилось к тому, что в штабе армии генерала графа Буксгевдена чиновники разглашали своим знакомым содержание секретных депеш, рапортов и документов. Знакомые болтали об этом в семьях и других канцеляриях. Барские разговоры слушали денщики и лакеи и несли удивительную новость из гостиных и кабинетов на улицы, базары, в дешёвые лавки и трактиры. Оттуда она попала к крестьянским избам. Сельское население, зная самоуправство властей, сейчас же придумало, что отныне крестьянских девушек начнут брать рекрутами в полки, и перепугалось до смерти [41] Из письма М. Вильмот от 4 июля 1808 г.: «...прошёл странный слух, что крестьянских девушек станут брать на службу в армию. Этому слуху до того поверили, что среди крестьян распространилась настоящая паника и все они предпочли поскорее выдать своих дочерей замуж, всё равно за кого, чтобы не видеть их взятыми на государеву службу. Были перевенчаны дети 10— 13 лет, церкви ломились от венчающихся пар... В Москве я слышала обо всей этой истории, но совершенно не представляла себе, что размах её так широк» (Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестёр М. и К. Вильмот из России. М.: Изд-во МГУ, 1982. С. 398 - 399). . Так по городам и весям всей державы катилась весть о событии невероятном: в русской армии находится женщина!

Чем больше говорил Плахута, тем спокойнее становилась Надежда. Она поняла суть дела. Ей никогда не нужно отрицать или подтверждать подобных сообщений. Пусть слух живёт и будоражит воображение людей. Пусть привыкают они к тому, что это все вполне реально: женщина в армии, но никто до сих пор её узнать в мундире не может. Она даже развеселилась и из озорства решила задать Плахуте вопрос.

— А вы могли бы сейчас узнать эту амазонку? — спросила она, приподнявшись на локте.

— Конечно! — ответил он уверенно.

— Да, видно, память у вас очень хороша, — сказала Надежда, потому что полтора часа назад она пила вместе с чиновником у буфетной стойки клюквенный морс и он на её присутствие никак не реагировал.

— На память не жалуюсь! — важно произнёс Плахута и начал снова описывать амазонку: среднего она роста, глаза тёмные, по виду смахивает на юношу лет семнадцати.

Надежда его не слушала. Она завернулась с головой в свою летнюю шинель и заснула. Поездка в деревню за четырнадцать вёрст, свадебный пир, множество новых лиц кругом, весёлая музыка и танцы утомили её. Вставать же надо было до рассвета, так как офицеры обещали полковому командиру, что вернутся в лагерь к разводу караула.

Трубачи уже играли «апель» и на часах было девять утра — время начинать развод, — а мариупольцы только подъезжали к месту. Полковник задержал церемонию на двадцать минут. Отдав лошадей денщикам, офицеры подхватили сабли и ташки и почти бегом двинулись на площадку между «улицами» пятого и шестого эскадронов, к палатке так называемого палочного караула. Действо началось. Старый и новый караулы, построившись, маршировали, делали «приёмы» с карабинами, офицеры сдавали друг другу дежурство, трубачи играли. Зазвучал «Марш нового караула», что было сигналом того, что развод закончен.