Зинаида Чиркова - Украденный трон

Он оторопел, но зажал рот рукой.

— Прости, что так привёз, силком, — заговорил быстро, горячо, не давая опомниться ни ей, ни себе, — столько лет искал, сколько раз ходил за тобой, сколько сил положил... Прости и за то, что силком под венец хочу вести... Да сил моих больше нет, что ты со мной сделала, змея подколодная, чем приворожила, чем опоила? Или убей меня, или любовь мою убей, или иди под венец... Что такого в тебе, что ни на одну и взгляда кинуть не могу, всё ты перед глазами стоишь, с кем ни лягу, а всё кажется, что это ты... Не могу больше, хоть в петлю головой...

— Да ведь я юродивая, Степанушко, — ласково сказала она, — да и не просто, а в образе брата твоего, Андрея... Теперь вроде отмолила его грехи, а всё равно он меня держит. Я уже давно Ксенией перестала быть, её похоронено тело, давно сгнило...

— Что ты болтаешь, что мелешь? — вскипел он, резко вставая. — Десять лет прошло! Сколько ж можно по улицам бегать, чай, не молоденькая, в одной кофтёшке да юбчонке убогой по морозу скакать! Я и тогда не верил, а теперь и подавно не поверю, что безумная ты. Ты нас всех умней, никаких себе забот не оставила, никаких горестей...

Глаза её были грустными, потухшими, когда она взглянула на Степана.

— А ведь и верно сказал — забот никаких...

Слова её больно резанули его сердце. А этот потухший взгляд сказал больше, чем все её слова.

— Прости, Ксенюшка, вырвалось... Я же знаю, как ты таскала на своём горбу кирпичи.

Она нахмурилась, но в памяти ничего не осталось.

— Знаю, знаю, рабочие каждый день приходили, говорят, чудо, кирпичей наверх, аж под самый купол натаскано... Смоленскую церковь строили тогда, лет уж с восемь назад, как там служить стали. Каждое утро не надо было кирпичи наверх таскать... Чудо-то чудо, а потом ночью залегли, увидеть чудо каждому захочется. А это ты... Такие подмостки себе смастерила, на спину повесишь, да и давай по лесам наверх. Как в тебе силы стало? Какие жилы из себя рвать, чтобы такие поклажи таскать? Вот и выходит, что чудо — человеческое чудо...

Она вся ушла в себя, но сколько ни вспоминала, не могла вспомнить, как это было с ней, когда кирпичи на спине таскала, да ещё на самый верх лесов Смоленской Божьей церкви?

— Не помню, — только и покачала головой.

— Не губи, Ксенюшка, — упал он перед ней на колени, — дай жить, дышать дай... Десять лет ведь ты уж меня на поводке водишь... Да разве десять? Как ты под венцом стояла с братом моим старшим, Андреем, так по сию пору вижу тебя. Голубица белая, ангел во плоти. Взглянул на тебя и пропал. С тех пор только о тебе и думаю. Всё ты перед глазами моими стоишь. Сколько мне отец с матерью твердили — внуков хотим увидеть. Да не довелось им. Крепко я стоял на своём — не хочу жениться, молодой ещё. Наследства лишить хотели — до того дошло. А уж каких красавиц сватали? Только я всё равно стоял на своём — не любя и под венец не пойду. Грех на душу взял — отца с матерью не слушал, большой грех — не замолить... Так и в могилу сошли они, не увидали меня степенным человеком. Только теперь мне всё едино, что в гроб, что под венец. Женой мне будешь, холить тебя стану, лелеять, в золотой клетке держать. Без тебя я пропал... Теперь я сам своей судьбе хозяин, сам голова, что хочу, то и ворочу...

Она усмехнулась своему отражению в зеркале.

— Да ты ухо-то приклони, — с упрёком он встал с колен, — бормочу, бормочу, а тебе уши-то, знай, золотом завесило.

Он отошёл в другой конец комнаты, потирая лоб и силясь ещё что-то сказать.

— Хлебца корочку, подайте Христа ради, — вдруг затянула Ксения тоненьким голоском.

— Господи Боже, — дико вскрикнул он, — и не подумал, что голодная ты, что ведь намёрзлась да в брюхе пусто. Погоди, счас, счас... Всё словами угощаю.

И забил в ладоши, призывая слуг. Забегали, захлопали дверями, натащили высоких серебряных мис, больших горшков с мясами, подносов с пирогами.

— Садись, отведай, — поклонился он ей в пояс и сам присел возле стола, уставленного рождественскими яствами.

Ксения вскочила, повернулась боком к зеркалу, высунула язык, задрала подол, выставила голое бедро. В зеркале отразилась высокая белая нога с голубыми прожилками. Ксения ещё больше наклонилась, так чтобы и Степану виден стал её голый зад.

— Тьфу, прости, Господи, — не удержался он от смеха и смущения, — что-то ты, ну и баба, прости, Господи...

И выскочил за дверь.

— Ничего, теперь небось не уйдёшь, — бормотал он, а в глазах стояло белое её бедро с голубыми жилочками...

Всю ночь он проворочался без сна. Снова и снова вставала перед ним Ксения. Молодая, тогда ещё во всей своей девичьей красе, в белом наряде невесты. Сияли золотом образа в церкви, тёмные лики икон выступали из сияния, сумрачные и торжественные. Золотые ризы священников сверкали так, что глазам становилось больно от этого блеска. Церковь полна народу. Съехалась вся родня Петровых и родня невесты, яблоку негде упасть в приделах и в главном помещении храма.

Степан держал венец над головой невесты и видел только её сверкающие волосы, скрытые туманной дымкой фаты. Высокая, только на самую малость ниже Андрея, статная, белокожая, с розовыми пятнами на щеках — такой и запомнилась она Степану. Такой видел он её в каждом своём сне, такой видел наяву.

Такой он хотел бы видеть её и теперь, уже с ним под венцом. Всё то сияние всегда стояло в его глазах. И он знал, что сияние исходило от неё, не от сотен свечей в гигантских паникадилах храма, не в тысячах крохотных огоньков, зажжённых перед образами, не от трепетных огоньков лампад.

Так и стояла перед его взором полыхающая внутренность церкви...

И он предвкушал своё венчание теперь, сегодня уже. Все распоряжения дал, чтобы всё сияло так же, как в тот час, когда он вдруг понял, что только от одной женщины на свете может исходить это сверкание и блеск.

Едва только окна дворца посерели, он вскочил и приказал запрягать.

И тут до его слуха донёсся колокольный звон — в это рождественское утро колокола благовестили не весёлую рождественскую трель, а выбивали похоронную музыку.

Густой и тягучий колокольный звон вонзился в уши щемящими трелями, уханьем больших басовых колоколов, плыл над утонувшим в рассветных сумерках городом безрадостно и тревожно, напоминая людям, что всё на свете тлен и суета, что даже в это праздничное утро никто не способен бороться с судьбой.

Похоронный звон возвещал городу, что праздника не будет, что его ждёт тихая и строгая печаль, слёзы уныния и извечной тоски.

Степан не поверил собственным ушам. Что это? Ведь Рождество, светлый праздник Христа. Неужели предвестие горя, неужели несбыточны его светлые мечты о сиянии в церкви, о золотых венцах над головами его и Ксении? Неужели Бог даёт ему знак? Сердце его затрепетало. Он бросился к окну, раздёрнул тяжёлые бархатные занавеси, попытался открыть заколоченные на зиму окна.