Зинаида Чиркова - Украденный трон

Цепь случайностей, глупых фраз, скандальных поступков и чистая душа, огромная любовь привели Петра к печальному концу. И не нам осуждать или одобрять его поступки, его пристрастия и привязанности. Кто знает, в чём заключается воля Провидения, кто знает, что записано в книге судеб...

С самого утра в опочивальне императрицы Елизаветы хлопали двери, входили и выходили люди, носились слуги с тазиками и лекарствами, с ушатами горячей воды и длинными льняными полотенцами. Уже все знали, что императрица отходит.

Ещё вчера призвали к ней священников, она причастилась святых даров, соборовалась, не открывая глаз, в полусознательном состоянии. Теперь попы читали предупокойные молитвы, не прерывая бормотания ни на минуту. Лежала она, почти не дыша, не открывая глаз, сложив на атласном одеяле всё ещё красивые снежно-белые руки. В полумраке опочивальни, затянутой тяжёлыми аксамитовыми шторами, три фигуры, стоящие возле смертного ложа, отбрасывали громадные тени, мрачные и длинные. Притушенные лампы едва давали свет, свечи на походном аналое колебались. Молитвенно сложив руки у большого, тяжёлого, припухлого лица, стоял по правую сторону ложа Никита Иванович Панин [20] Панин Никита Иванович (1718 — 1783) — воспитатель Павла I. Русский государственный деятель и дипломат. С 1747 года был посланником в Дании, Швеции. Участник дворцового переворота 1762 года. С 1763 года возглавлял Коллегию иностранных дел, в 1781 году вышел в отставку в знак протеста против политики Екатерины II и её фаворитов. , воспитатель царевича Павла, возился со склянками в углу возле лекарственного столика лейб-медик императрицы, вжался в кресло последний фаворит царицы Иван Иванович Шувалов [21] Шувалов Иван Иванович (1727 — 1797) — фаворит Елизаветы Петровны, русский государственный деятель, генерал-адъютант. Будучи образованным человеком, он сыграл большую роль в истории русской культуры XVIII века. Он оказывал помощь М.В. Ломоносову в основании Московского университета (1755) и был первым его куратором. По проекту Шувалова создана Академия художеств в Петербурге (1757), которую он возглавлял до 1763 года. Академии он передал свою коллекцию картин, и она положила начало ныне существующему музею. Екатерина II отправила его в 1763 году за границу, где он пробыл до 1777 года. , да беспокойно расхаживал, поматывая головой, будущий император Пётр, беспрестанно вглядываясь в одутловатое, белое в полумраке лицо умирающей тётки. Словно старался не пропустить момента, когда перестанут вздрагивать пушистые ресницы и замрут руки, беспокойно шевелящиеся на одеяле.

Здесь, у постели умирающей тётки, Пётр ещё сдерживал себя, но в мыслях ему опять рисовалась его любимая, тихая и уютная, чистенькая и ухоженная Голштиния, вспоминался старый маленький остробашенный дворец, где вот так же тихо и вовсе некстати скончался его отец.

Пётр ещё помнил тот запах ладана и бормотание лютеранских священников, вспоминал большие руки отца, в последний момент погладившие его по голове, вспоминал взрыв горя придворных и своё собственное удивление, когда руки отца, большие и тяжёлые, бессильно упали на постель и кто-то обнял его, десятилетнего мальчишку, и прижал к большому тёплому животу.

Он вспоминал сейчас, как жалели и ласкали его чужие люди, как с горестью и сочувствием поглядывали на него, а он всё ещё не понимал, что отец не войдёт, как прежде, в его крохотную детскую, наполненную куклами для детского кукольного театра, не скажет тихим голосом: «Герр Пётр, пойдите, попредставительствуйте, вам надобно учиться властвовать...»

И Пётр оставит игрушки, солдатиков и кукол, и пойдёт одеваться в придворный блестящий при их бедности костюм, и будет принимать послов, и сидеть за столом на первом месте, и мило болтать под присмотром старого своего воспитателя, и искать взглядом одобрительные улыбки придворных. Он рано начал представительствовать, принимать гостей, каждому улыбаться и мило шутить...

И вот нет отца и некому отметить каждый его шаг, одобрить или побранить. Матери Пётр не помнил. Ему не было и двух месяцев, когда умерла от чахотки старшая дочь Великого Петра, выданная замуж за бедняка принца Голштинского...

Пётр вспомнил, как метался под его кроватью чёрный пламень, как он боялся языков этого чёрного пламени, вспомнил, как шёл к нему отец в его снах, всегда в длинной рубашке до пят, в белом колпаке на голове, на остатках седых волос. Ужас охватывал его, Петра, во сне, он кричал, задыхался и плакал по ночам. Ему было страшно, и он не знал, как с этим справиться. Он всё ещё боялся повторения этого ужаса, хотя с тех пор прошло больше двадцати лет...

Теперь он знал, что уже не испугается, не затрепещет, хотя и услышит о смерти тётки. Он не любил тётку, холодным и злобным страхом наполнялось его сердце, когда она призывала его к себе. Он не верил ей, презирал в душе её фаворитов, её приживалок, её собак и карлиц, её негров и её поздние ночные ужины.

Он так и не смог привыкнуть к угрюмой холодной России, в которой ему предназначено стать самодержцем.

Голштиния, где он провёл всего-то десять лет от своего рождения, представала перед его мысленным взором как земля обетованная, тут он смог бы стать счастливым, сердце его было бы исполнено мира и спокойствия. Он не мог привыкнуть к варварской роскоши, сибаритской лени и подобострастному, приниженно рабскому подхалимству России.

Он не знал и своей Голштинии, он ни разу не был там после того, как его увезли в одиннадцать лет из этой маленькой, бедной, но чистенькой и ухоженной страны, но в мечтах он всегда видел себя в своей уютной стране, он тосковал по ней, он любил её, как свою последнюю надежду и мечту.

Со временем воспоминания детства стали меркнуть, его страна детства покрывалась для него туманной дымкой, но тем желаннее, тем красивее становилась она для него, тем больше он любил её, тем больше тосковал по ней...

Он бродил по опочивальне императрицы, и мечты снова и снова одолевали его.

— Нет, — бормотал он, — только возьму вожжи в руки, я эту проклятую войну прекращу... Нам пример надо брать с Фридриха, нам учиться надо у Европы, у него учиться, а мы — уж и Берлин взяли, варварство русское принесли в этот светоч культуры и образованности. Пятый год терзаем всю Европу... Погоди, ужо я и с датчанами расправлюсь, чтоб мою дорогую Голштинию не смели забирать за долги...

Ответом великому князю было всеобщее молчание.

Пётр резко поворотился к грузной, осанистой, склонённой в горести фигуре Никиты Ивановича Панина:

— А ты как думаешь об том, что я сейчас сказал?

Пётр с ненавистью ждал ответа, крепко стиснув зубы, знал, что в России относятся к Голштинии, его дорогой родине, с презрением и барским высокомерием.