Зинаида Чиркова - Украденный трон

Наконец явилась от Елизаветы Владиславова. Екатерина пожаловалась, что ей холодно, она вся промокла, что снизу, из дверей и окон, дует, что она смертельно устала. Единственное, о чём она попросила свою статс-даму, — помочь ей перебраться на кровать, в тёплые пуховики, под тёплое одеяло, сменить мокрую рубашку и простыни, подать ей пить.

И на все просьбы получала один и тот же ответ:

— Не смею, ваше императорское высочество...

Владиславову можно было понять, и Екатерина, измученная долгими и трудными родами, понимала её. Эта статс-дама впервые присутствовала при августейших родах, и малейшая ошибка могла бы стоить ей не только места и положения при дворе, но и головы.

Статс-дама только постоянно посылала за акушеркой, но Елизавета не отпустила ту, пока всё, что было связано с ребёнком, не было сделано. Важен был наследник, а не его мать.

Слёзы потоком лились из глаз Екатерины. Все оставили августейшую родильницу.

Пришла, однако, графиня Шувалова, разодетая в пух и прах ради такого торжественного случая. Она увидела, что Екатерина всё ещё лежит на полу, на безобразных сквозняках, в мокром от крови белье и мокрых простынях, и никого при ней нет, и никто не смеет ничего предпринять, чтобы помочь ей.

И снова Екатерина лежала одна, продуваемая сквозняками, кутаясь в мокрые простыни и заливаясь слезами. И опять приходила эта статс-дама, которая ничего не смеет тронуть без позволения, без разрешения императрицы.

Когда акушерка вернулась от императрицы, она выругала Владиславову, обвинила её чуть не в государственной измене и желании смерти великой княгини. Но Екатерине от этого не полегчало.

Она не помнила, как её перетащили на сухую постель, как закутали в тёплые одеяла, как дали воды. Никто и не подумал посидеть рядом с нею, никто не позаботился, чтобы узнать, как она себя чувствует. Акушерка снова ушла к императрице, потому что та не отпускала её ни на шаг. Владиславова запёрлась в своей комнате. И больше в этот радостный для страны день Екатерина не видела никого. Никто не подумал о том, чтобы покормить её, никто не оставил ей стакан воды рядом с постелью, никто не навестил её. Она сделала своё дело и больше была не нужна...

Вспоминая свои первые роды, Екатерина могла бы даже и не притворяться. Ещё до сих пор мучила её обида, терзало удивительное бездушие. Великий князь всю неделю пил по поводу рождения наследника и своего принца, но ни разу не заглянул к роженице, чтобы хоть пожелать ей доброго здоровья. Оставленная всеми, всеми покинутая, она твёрдо решила, что это будут первые и последние роды, которые прошли так бестолково. В следующий раз и где бы то ни было она сама позаботится о себе, раз уж нет никого, кто взял бы на себя эту обязанность. Так всё и вышло. До малейшей мелочи Екатерина продумывала всё заранее, не надеясь ни на кого. Она одна и должна полагаться только на самое себя...

Ревматические боли, сильный жар, лихорадка — вер это оказалось следствием небрежности и невнимания к роженице. Великий князь забежал на минутку, сообщил, что у него дел невпроворот — приёмы, балы, карнавалы, — и выскочил, забыв поинтересоваться здоровьем супруги. На третий день от императрицы пришли спросить, не в этой ли комнате забыла Елизавета свою голубую мантилью, мягкую и меховую, тёплую и удобную, чтобы прикрыть ноги. Её не оказалось. Вот и послали спросить, не здесь ли императрица оставила эту вещь. Разыскали — лежала в углу комнаты. Уборки у роженицы не было, всё так и валялось, как во время родов.

Слёзы лились из глаз, но Екатерина не жаловалась. Предчувствие своей судьбы заставляло её скрывать горькие выражения чувств. И во всё время своего правления никогда не жаловалась она никому — да и некому было. Это от неё ждали сочувствия...

Вся страна праздновала великое рождение наследника престола. При дворе балы чередовались с карнавалами, званые обеды с роскошными куртагами. Все блистали золотом, серебром, бриллиантами. И только до женщины, давшей всем причину радоваться, никому не было дела. Её покормили, и то достаточно скудно, только на третий день.

На шестой день её навестила императрица, та самая, что теперь лежала в этом роскошном гробу, убранная словно невеста. За ней на золотом блюде несли сто тысяч рублей и крохотный ларчик с простеньким ожерельем, серьгами и двумя колечками.

Деньги были кстати — у Екатерины всегда оставалось меньше денег, чем долгов. Но их тут же забрал великий князь, чрезвычайно обидевшийся, что не ему они адресованы. Он выпросил у тётки также сто тысяч, а поскольку в казне не было ни копейки, пришлось Екатерине отдать эти сто тысяч.

Даже сына своего Екатерина не видела первые сорок дней. Ей не показывали его, а узнавать о здоровье ребёнка значило бы не доверять императрице. По обрывкам фраз, по недомолвкам Екатерина знала, что его душили заботами — едва он кричал, совали в рот грудь кормилицы, держали в душной комнате, пеленали во фланель, укладывали в колыбель, обитую мехом черно-бурой лисицы, да ещё сверху закрывали атласным одеялом, также подбитым мехом черно-бурой лисицы. Младенец потел, кричал, болел, но на него наваливали ещё больше одеял и мехов. От малейшего дуновения воздуха Павел болел и простуживался.

Но мать этого августейшего ребёнка могла только стонать и плакать в своей одинокой постели...

Сорок дней она не видела своего сына, а когда его принесли к ней и она протянула руки, чтобы увидеть своё дитя, его тут же унесли. Мать всё ещё болела, она не могла встать с постели, и Елизавете не хотелось, чтобы её наследник тоже болел...

...Екатерина всё ещё плакала, положив руки на край последнего ложа императрицы, как вдруг почувствовала толчок под сердцем. Раз и другой завозился, переворачивался в ней её ребёнок, её дитя. Она замерла. Только этого не хватало, едва не сказала она вслух. Она знала, что беременна, и теперь-то уж она никак не могла обвинить в этом мужа — уже много месяцев он даже не заходил в её спальню. Она знала, что беременна — уже и лицо её было чуть тронуто тёмными пятнами, уже и подташнивало её по утрам, и еда казалась ей пресной, и требовалось горького и солёного. Но так скоро?

Значит, в первую же ночь с Григорием она понесла. Ах, как она любовалась им, её любимым! Удивительной красоты голова, голова самого Аполлона, нежные, тонкие черты лица, белоснежная кожа, словно у молоденькой девушки, то и дело вспыхивающая розовым румянцем. И прекрасное тело атлета, мускулистое и гибкое, стройное и здоровое.

Она влюбилась в него сразу, как только ей показали его, и долго страдала, что он не удостаивает её своего внимания. Его громкие и скандальные романы создали ему славу завзятого сердцееда. И Екатерина не устояла! На какие только уловки не пускалась она, чтобы привлечь его, каких только самых обольстительных улыбок не посылала ему.