Зинаида Чиркова - Украденный трон

Юродивой давно не было в доме, она ушла сразу после того, как уехала Параша, и никто не мог сказать, где она бродила.

Когда ребёнок открыл мутные ещё светленькие глаза, пошевелил крохотными пальчиками, ухватился за большой палец Параши, сердце её умилилось. Сын Параши изменил всю её одинокую, бесплодную жизнь. Она теперь обрела цель...

Огромная зала, затянутая чёрным сукном, занавешенная тяжёлыми бархатными портьерами, ярко освещалась сотнями свечей, зажжённых в огромных канделябрах, высоких золотых подсвечниках, гигантских паникадилах, обёрнутых сверху тончайшим чёрным шёлком. Отблески огней отражались в золотых поставцах, гасли на чёрном сукне шпалер и вновь ярко блестели, отражаясь в золотых шандалах. Посреди этой залы на высоком постаменте стоял изукрашенный чем только возможно богато позументированный гроб, заваленный венками, цветами, зеленью.

Высокие стволы пальм, стоящие в кадках по сторонам залы, как нельзя лучше подходили своими тёмными мохнатыми лапами к убранству залы, где каждая мелочь, место каждого куста зелени и каждого дерева из императорских оранжерей было продумано Екатериной. Она взяла на себя организацию и проведение бдений, убранства и похорон Елизаветы.

Впрочем, поручить эту миссию было некому больше. Пётр, едва наследовав от тётки русский престол, запил, устраивал бесконечные праздники, ему не по душе была вселенская скорбь, он от души радовался, что тётка наконец умерла и оставила ему безраздельное владение богатейшей империей.

Царедворцы растерялись, Шуваловы, стоящие ближе всех к трону при покойной императрице, могли только волосы рвать на себе от неожиданной и ставшей для них крахом кончины нестарой ещё Елизаветы. Они награбили и набили свои сундуки достаточно, но ведь на Руси всегда так велось, что единого слова всемогущего императора бывало достаточно, чтобы всё богатство холопа, хоть и стоящего высоко и близко к трону, тотчас отняли у него и отдали либо в казну, либо дарили другому временщику. Они показно скорбели, проводили у гроба дорогой усопшей дни и часы, а сами уже успели потихоньку пролезть в приёмные нового царя, облизывали Екатерину, интриговали и всё-таки готовились сойти с исторической сцены.

Со смертью Елизаветы для Шуваловых всё кончилось, сколько бы они ни лицедействовали, сколько бы ни притворялись. Сожалели, что до сих пор не удосужились втереться в доверие к Петру, не низкопоклонничали перед ним. Всё казалось им, что Елизавета проживёт до глубокой старости, что успеют ещё понаграбить, что и всегда-то будет матушка-Россия в их руках. Ан нет...

И теперь, конечно, припомнит им Пётр давние обиды, припомнит день, когда он, подглядев в провёрнутую дырку в двери, увидел всех трапезников, а главное — самого пригожего Шувалова в бархатном халате у стола в спальне императрицы, и получил от тётушки строжайший выговор и прозвание «чёртушка». Всё припомнится, а они знали, что этот прусский офицерик в душе зол и мстителен, хоть и взбалмошен и непредсказуем.

Обхаживали они теперь и забытую, и обижаемую ими Екатерину и старались подольше оставаться в этом чёрном помещении, приготовленном для прощания с императрицей. Знали, что Екатерина проводит здесь больше времени, нежели у себя, и хоть и понимали и принимали её показную скорбь и показное благочестие, всё-таки вместе со всеми говорили об этом с восторгом, стараясь, чтобы слова их дошли и до Петра, и до Екатерины.

Екатерина всё понимала, но усмехалась в душе. Она и сама была такой. Восемнадцать лет приходилось ей скрываться и таиться, восемнадцать лет сдерживать ярость и терпеть обиды от низких людей, окружавших трон, быть скрытной и коварной, заводить нужные знакомства и заводить вокруг себя преданных людей.

Но теперь её скорбно-елейная мина должна вызывать у всех восхищение своей искренностью и безутешностью. Она много и подолгу плакала у гроба, вызывая в себе слёзы быстро и безотказно, едва стоило вспомнить годы унижений и обид.

Она входила в зал, уже приготовившись к долгому плачу, в чёрном чепце на роскошных волосах, в чёрном платье с чёрными кружевами. Она строго следила за тем, чтобы и все корсеты и чулки были также чёрными, чтобы ни следа белого цвета не появлялось на ней. Она прекрасно понимала, что вышла на ту сцену, где не прощается малейший промах, что миллионы глаз рассматривают её теперь в увеличительное стекло, что каждый её жест, каждое движение будут толковаться по-своему, в зависимости от партийных пристрастий.

И она играла свою роль гениально. Входила в залу, подходила к гробу, гладила увядшие руки покойницы и роняла несколько слезинок прямо на её лицо, прикладывалась губами к жёлтой сморщенной коже лба умершей, стояла, будто безмерно убитая горем, затем опускалась на колени и долго, с чувством шептала про себя молитвы.

Кто знает, что она там шептала, но она старалась делать это в такт с непрерывно читаемыми над телом молитвами. Склонив голову, молитвенно сложив руки, она часами на коленях выстаивала возле гроба, шевеля губами и проливая слёзы. Она не вытирала их, и все, кто проходил около гроба — а пускать горожан прощаться с Елизаветой начали с четвёртого дня, — видели, как текли и текли эти слёзы и падали на руки новой императрицы, падали на её кружевную чёрную грудь.

Немой восторг новой императрицей, её неподдельной скорбью по умершей родственнице, её искренними и бесконечными слезами вызывали в городе всеобщие толки.

И сразу же сопоставляли поведение Екатерины у гроба с поведением нового императора, уже с самого утра напивавшегося пьяным, разъезжавшего по всему городу в сопровождении рябой и толстой Воронцовой, в блестящих одеждах и роскошных шляпах, не имеющих никакого отношения к трауру в семье.

Горожане посматривали, сравнивали, вздыхали...

Всё тело Екатерины деревенело, колени отнимались, ноги застывали от холода, каждую косточку ломило, руки то и дело опускались, но она стояла и стояла. Стояла на коленях, когда проходили послы, стояла, когда проходили царедворцы, стояла до тех пор, пока не подходили к ней фрейлины в богатых траурных платьях и шёпотом уговаривали побеспокоиться и о других делах.

Её поднимали под руки, потому что ноги отнимались и колени не могли разогнуться, руки цепенели и мелкими иголочками покалывало всё тело, подвергавшееся такой изнурительной гимнастике.

Она позволяла уводить себя, всё ещё скорбно опустив голову и шепча молитвы.

Слёзы уже не текли, но щёки, не вытертые платком, были мокры. Со скорбью и достоинством позволяла она увести себя в свои покои, там сбрасывала осточертевшее траурное платье, прямо голой плюхалась на широкий и мягкий пуховик, отдыхала несколько минут, пила свой любимый чёрный кофе и уже опять была готова к делам и заботам. Об этой её скорби, об этой безутешной печали знала вся Европа. Послы строчили донесения, также сравнивая, сопоставляя, делая свои выводы...