Зинаида Чиркова - Украденный трон

Первая смерть после светлого и чистого переворота, совершенного без единой капли крови. Много смертей потом будет на пути Екатерины, но первая поразила и взволновала новую императрицу. Она взяла под свою защиту убийц, дала им титулы и звания, чины, ордена, богатство.

Ей была выгодна эта смерть. Получалось, что Бог сам расчищал ей дорогу — она-то прекрасно знала, что это сделали братья Орловы.

Она боялась их и никогда не забывала слов, которые сказал однажды на обеде Григорий: «Да если мы захотим, через месяц свергнем тебя, матушка, с престола...»

Сердце захолонуло. Спасибо, гетман Разумовский выручил:

— А через две недели допреж будешь в петле болтаться...

Лицо Петра в гробу чернело, шею прикрывал широкий шарф. Удавленник, сказала ему в лицо юродивая. Он и умер удавленником...

В неурочное время, сразу между утренним и обеденным приёмом пищи, распахнулась дверь в камеру Иоанна. Он сидел возле стола, пытался, как всегда, увидеть хоть что-либо сквозь чёрные капли краски на окне, хотя бы клочок неба или узенькую галерейку, у которой сложена аккуратная поленница двор.

В камеру вошёл незнакомый, но когда-то давно виденный им офицер в накинутой на плечи тёмно-зелёной епанче и чёрной, отделанной золотым кантом треуголке.

За ним следовали тюремщики — капитан Власьев и поручик Пекин. Их радостные, сияющие лица заставили сердце Иоанна вздрогнуть от неожиданности и предчувствия перемен в своей судьбе.

— Собирайся, — сказал генерал-майор Савин, офицер в треуголке и епанче, — на новое место...

Власьев и Пекин подошли к узнику и низко поклонились ему в ноги:

— Прощай, Григорий, — сказал Власьев, — знать, не увидимся более, прости, если что не так.

Чекин пробормотал те же слова, и Иоанн растерянно прошептал, не зная, благословлять их или проклинать судьбу:

— Бог простит, а уж я давно простил...

Они лобызнули его в бледную щёку, и он почувствовал кожей колючие концы их усов.

— Собирайся, — снова сказал Савин, — две минуты и пошли...

Иоанн заметался по камере. Ему дали чистую одежду, накинули сверху широкий армяк, заставили надеть тяжёлые солдатские ботинки. Он кидался от постели к столу, дрожащими руками засовывал в холщовый мешок свои книги — Псалтырь, Четьи-Минеи...

Перед выходом из камеры Савин подошёл к нему и туго обвязал лицо чёрной тряпицей. Иоанн едва не задохнулся, но скоро приспособился дышать. Тряпка намокла и прилипла к губам. Он не видел ничего, пытался открыть веки, но тряпка стягивала лицо так туго, что давила на веки и открыть их не было никакой возможности.

Он набросил петлю мешка на плечо, вытянул вперёд руки. Власьев и Чекин — он понял это по их привычному, потно-табачному, запаху — взяли его под руки и вывели за порог.

Как бы он хотел снять эту проклятую тряпку, как хотел бы взглянуть хоть под ноги, увидеть там другой пол, землю, хоть что-нибудь, но тряпка давила на глаза, и он всеми другими обострёнными чувствами впивался в этот мир, куда его вели.

Сначала ноги, неуклюжие в больших растоптанных солдатских башмаках, ощущали под собой глухой каменный пол, такой же, как в его камере, потом шаги стали звучнее и громче — камень сменился деревом. Внезапно он едва не упал. Руки его повисли в пустоте — кто-то перехватил его из рук Власьева и Чекина, и незнакомый, другой запах сказал ему, что теперь его ведут другие люди.

— Осторожнее, — услышал он голос офицера, пришедшего за ним, — чтоб не оступился...

И руки новых тюремщиков крепче сжали его под локти. Под ногами стало шатко и пружинисто — Иоанн понял, что его ведут по какому-то мосту. Он осторожно ставил ноги, сам боясь упасть. Шаткость и гулкость помоста оказалась короткой, он не сделал и пяти шагов. И тут его ноги едва не подкосились — под ногами качалась зыбкая деревянная поверхность. Он валился с боку на бок на этой зыбкой качающейся плоскости, и тюремщики крепко держали его хилое тело.

Один страж отпустил руку, и Иоанн непременно упал бы, если бы другой не поддержал его. Но вот страж снова подхватил его под руку. Иоанн едва не стукнулся о притолоку двери, ударился головой, проехал плечом по боковому косяку и понял, что его привели в какое-то помещение. Стражи, невидимые и неслышимые, подвели его к скамье, осторожно усадили на неё, отпустили руки.

Тряпка упала с глаз, и Иоанн обнаружил себя сидящим в крохотной каморке с крохотными окошками на все четыре стороны. Четыре тесовые стены, невысокая, горкой, крыша да скамья у края стены. Вот и всё, что было в каморке.

От удивления и любопытства Иоанн чуть не упал, скамья слегка колыхалась под ним, и он вцепился в её края пальцами. Покачивание стало плавным и равномерным, и он понял, что находится в лодке с маленькой каютой посреди неё. В такой же лодке его везли много лет назад, и он хорошо запомнил путешествие, хотя и тогда все переходы по открытому воздуху он совершал с завязанными глазами.

Сбоку каморки раздавались какие-то голоса, совсем не похожие на те, к которым он привык за восемь лет сидения в камере, отрывистые команды. Он с жадным любопытством и интересом вслушивался в эти голоса, кричавшие, что надо отдать концы, поднять трап... Все слова казались ему незнакомы, и он представлял себе странную и нелепую картину, где конец какого-то хвоста отдают человеку, требующему поднять трап...

Он вслушивался в незнакомые слова, какую-то шумную возню, шлёпанье о воду и понимал, что он едет в лодке и везут его по воде в другое место. Сердце захолонуло — а что, если туда, назад, в Холмогоры, где он провёл бок о бок со своим отцом и матерью недолгих четыре года. Никто не знал, а он нашёл средство сообщаться с родителями, и солдаты оказались к нему так добры и участливы, что он слышал многое...

Стражи плотно закрыли крохотную дверь, и он остался один. От нетерпения и любопытства узник привскочил на скамье и прильнул к крохотному оконцу в дощатой стенке лодки.

Перед ним расстилалось безбрежное Ладожское озеро, в глаза ему ударил солнечный свет, и он зажмурился: таким резким он показался после полной темноты чёрной тряпки, завязанной на его лице. Он вцепился в края открытого оконца руками, силясь не упасть и вдыхая, вдыхая, вдыхая незнакомый, пахнущий рыбой и свежестью воздух. Как он сладок, этот воздух, после кислого, спёртого запаха его камеры, как необычаен показался ему вид из окошка, такого крохотного, что едва хватало поместить в его пространстве два его глаза. Он впивал и впивал в себя этот воздух, такой свежий и дразнящий, что не замечал, как ветерок из всех щелей шевелит его волосы на голове, с которой он сорвал свой куцый треух. Он смотрел и смотрел в серую безбрежную гладь, на которой ветер поднимал серые с жемчужным отливом волны, и ему казалось, что нет лучше, вкуснее этого запаха, и этого необъятного простора, и этого голубого неба, до половины закрытого перед его глазами тёмными, серыми тучами.