Зинаида Чиркова - Украденный трон

Она снова и снова сравнивала своего мужа с Орловым и видела, что в сущности они одного поля ягода, ну может быть, манеры у князя Дашкова поизящнее, да хорош французский выговор. А так — что тот, что другой — оба невежды и ни в чём не могут помочь, посоветовать...

Странно, думала она с глубокой печалью. Если бы не юродивая, разве могла бы она подвергнуть свою жизнь такой суровой и жестокой оценке?

Но двадцать лет взяли своё. Княгиня отмахнулась от нахлынувших мыслей и страшного подозрения, что её избранник вовсе не так хорош, как она предполагала, когда выходила за него замуж.

Надо собираться на очередной раут, где её ждало блестящее общество и где в тот же вечер она опять жаловалась всем на то, что ничего не выиграла от революции, от переворота, в котором была одним из главных действующих лиц. И ловила себя на этих словах, и всё равно не могла удержаться.

Дома, уже поутру, валясь с ног от усталости, она снова приложилась к рюмке ликёра.

Сны её стали тяжёлыми. Даже во сне она отчаянно сопротивлялась трезвым думам. Днём её душили дела и заботы, времени думать не оставалось, и она была рада, что нет времени. А ночь она старалась пережить, как переживают страшное приключение.

Возвратившись в Россию вместе с ненужными теперь в Пруссии войсками, Василий Мирович попал в круг тех же забот, что волновали его до отбытия в заграничную армию. Там, в Берлине, он вроде бы приободрился. Там кормился он неплохо — пруссаки выплачивали контрибуцию и старались не раздражать русских, гордо расхаживавших по Берлину. Там он жил в хороших домах, служил адъютантом у самого графа Петра Ивановича Панина. Даже думал жениться на какой-нибудь богатой и привлекательной немочке.

Однако срочный приказ о возвращении нарушил все его планы. Да и где бы мог он познакомиться с богатой и красивой немкой, если всё его окружение составляли офицеры, которых он не любил и смотрел на них свысока, причисляя себя к родовитым и некогда богатейшим малороссийским панам, а те, кто побогаче да познатнее, и сами смотрели на Мировича так же. Кроме того, и службу свою он исполнял плохо — знаний у него никаких не было, муштру солдатскую он ненавидел, выправкой пренебрегал. Тщеславие и воспоминания о прежнем величии Мировичей гвоздём засели у него в голове. А бедность, нищета, оскорблённое самолюбие теснили его душу.

Но в Берлине он мог по крайней мере быть сытым и свободным от мелочных забот: сшить новую епанчу, починить сапоги, обновить мундир. Теперь об этом приходилось думать. Мать снова и снова напоминала ему в своих письмах о том, что сёстры едва не голодают, и поскольку он старший и единственный сын, то должен думать о матери, живущей у родственников из милости, быть скромнее в своих расходах и уделять хоть малую толику им, беспомощным и нищим. Получив очередное такое письмо, Василий злился, давая обеты Чудотворцу Николаю не курить табака и не пить водки, а также не творить дьявольских танцев.

Но это помогало мало. Снова надо было искать сапожника, который починил бы сапоги в долг, искать купца, у которого можно в кредит набирать провизии и кормить себя и приставленного к нему солдата, искать приятелей, у которых можно одолжиться. Но таких мало, и Мирович грыз ногти по утрам и вечерам, собираясь на службу или приходя из караула.

Злобе его не было конца — мелочные и будничные заботы одолевали, делали его раздражительным. И часто срывался он на бедном солдате, приставленном к нему денщиком.

Несколько раз Мирович заходил к Петру Ивановичу Панину. Тот теперь вошёл в большую честь, сделался сенатором, и Мировичу казалось — он может помочь с его прошением о возврате конфискованных имений в Малороссии. Прошение Василий составил, как ему казалось, очень умно — ничего не говоря о деде, бежавшем вместе с Мазепою в Польшу, но зато расхваливал заслуги бунчужного генерального Фёдора Мировича, своего дяди, и толковал о неправильной конфискации имений бабушки Пелагеи Захарьевны.

Пётр Иванович Панин снимал в то время дом у Дашковой. Входы в их покои были отдельные, и Дашкова не могла видеть посетителей, бывавших в приёмной генерала. Однако, садясь в карету однажды утром, она мельком увидела бледное лицо и горящие чёрные глаза Мировича, и, хотя не запомнила его, однако, это дало потом повод рассматривать её как участницу бунта Василия Мировича.

Мирович злобился. Он без толку ходил к Панину. Панин, грузный пожилой человек, сам весь отягощённый заботами, хотел, однако, помочь нищему офицеру и отправил прошение Мировича Теплову, теперь секретарю новой императрицы.

Тёплое доложил о челобитной Мировича императрице. Она спросила, какую резолюцию наложила Елизавета. Оказалось, что той были хорошо известны изменничьи дети Мировичи и делу их не только не дала хода, но даже написала, что изменничьим детям нечего оспаривать права у казны.

Екатерина отослала челобитную Мировича в Сенат на рассмотрение — уже второе прошение Мировича. Первое она прочитала и написала на полях: «По прописанному здесь просители права не имеют и для того Сенату надлежит отказать им». Вторая челобитная также была надписана: «Довольствоваться прежнею резолюцией)». Русское правительство не забыло и не простило Мировичам измены Петру Первому.

Добираться до квартиры генерала Панина Мировичу стало нелегко — после Берлина его перевели в Смоленский полк, расквартированный в Шлиссельбургском форштадте — пригородной слободке, предместье Санкт-Петербурга, в нескольких десятках вёрст от столицы. И каждый раз Мировичу приходилось то просить лошадей у полковника Смоленского полка, то отправляться в Санкт-Петербург с какой-либо оказией. Своего экипажа у него отродясь не бывало, как и приличного мундира. Казна жалованья не выдавала давно и не на что стало кормиться.

От всех этих забот голова у Василия шла кругом. Молодой человек, двадцати двух лет от роду, мечтая о богатстве и славе мировичского рода, Василий видел кругом себя не только нищету, жалкость обстановки убогой лачуги, где он нанимал за гроши квартиру, он видел так же, как разъезжали в каретах цугом вчера ещё незаметные офицеры, которых никто не знал до переворота. Он жалел, что его не было в столице до переворота, он жаждал принять в нём участие. Вот тогда посыпались бы на него деньги, слава, чины и звания, как сыпались они на безвестных офицеров, возведших на престол Екатерину. Каждый день приносил новости о возвышении прежних ничтожных людей. Поручик Григорий Орлов стал графом Римской империи, Рославлевы, Пассек получили чины и награды. Императрица никого не забыла, обо всех позаботилась.

Он грыз ногти и неотступно думал о том, как обходит его судьба, не указывает дорожки к тому, чего он жаждал больше всего на свете — благодатных и плодоносных имений в Малороссии, где яблоки растут на каждом дереве, а на берёзах висят калачики...