Елена Катерли - Некрасов

— Стыдись, он мне в сыновья годится, — крикнула она в ужасе. — Стыдись так издеваться над чистыми и хорошими отношениями.

— В сыновья? — язвительно усмехнулся он. — В вашем возрасте любят именно юношей.

Возраст! Это было самое больное, самое чувствительное место. Сколько раз, сидя перед зеркалом, она со страхом рассматривала лицо, шею, плечи. Она ощущала приближение старости каждый день — и в легких недомоганиях, которые появлялись все чаще и чаще, и по внезапной усталости, охватывавшей ее по утрам, и в скуке, которая мешала ей наслаждаться оперой или балом. Раньше она никогда не думала о жизни в деревне, о спокойном, безмятежном существовании. Сейчас, напротив, часто мечтала об этом. Уехать! Уехать от этих улиц, по которым ходит столько юных и красивых женщин, от людей, которые знали ее молодой, от Некрасова, который ее разлюбил. Ей совсем не трудно будет расстаться с ним, она, кажется, тоже его не любит.

— В моем возрасте? — крикнула она, подбегая к столу. — В моем возрасте? Ты, может быть, думаешь, что уколол меня этим? А кому я отдала свою молодость, кто отравил ее ревностью, хандрой, упреками?

Она выкрикивала это задыхаясь, слезы высохли на ее лице, волосы распустились и упали на плечи. Она видела, как в холодной гримасе каменеет его лицо, как дрожит веко левого глаза, — она все видела и не могла, не хотела остановиться.

В коридоре зашлепали мягкие туфли, — это Иван Иванович подошел к двери и, не открыв ее, повернул обратно. Ему было не по себе, он хотел взять в буфете бутылку вина, но, услышав голос Авдотьи Яковлевны, не зашел в столовую.

«Ну что она пилит его, — сочувственно подумал Иван Иванович. — Человеку и так не сладко, а она все требует и требует от него неизвестно чего».

Он с удовольствием отметил преимущество своего положения; пусть люди болтают, что он — брошен женой и обманут товарищем. Какая чепуха! Жену он сам начал обманывать на первом же году после свадьбы. Он жил и живет, пользуясь почти всеми удобствами семейного человека. А что касается женской ласки — ее можно найти в изобилии и на стороне у милых прелестниц.

Иван Иванович с удовольствием оглядел свою холостяцкую комнату.

«Крепость, — подумал он. — Монастырская келья. Никакого женского запаха, а посему — уют, тишина и спокойствие. Однако бутылка вина сделала бы сей приют еще более сладостным. Как бы это устроить?»

Он снова выглянул в коридор. Голос Авдотьи Яковлевны доносился приглушенно. Она кричала что-то громко и тоненько, на самой последней ноте, после которой начинается истерика. Нервический хохот уже чувствовался в ее голосе. Иван Иванович вздохнул и снова, как улитка, тихонько спрятался в свою комнату.

«Не такая ему нужна подруга! — с сочувствием подумал он. — Некрасов человек нервный, больной, раздражительный, подруга ему нужна тихая и спокойная, чтобы умела утешить вовремя. А так — какая же это жизнь! Оба прекрасные люди и оба мучают друг друга».

Он уселся за письменный стол, решив дождаться того момента, когда можно будет пойти в столовую. Этот момент наступил очень скоро. В столовой что-то упало, зазвенело, с треском захлопнулась, точно выстрелила, дверь, Авдотья Яковлевна быстро прошла по коридору. Иван Иванович подождал еще несколько минут, прислушался — все было тихо — и направился в столовую.

Некрасов сидел за столом, подперев голову. Глаза его блуждали, лицо осунулось, рука, потянувшаяся за папиросой, дрожала. Рубаха на груди расстегнута, сорванный галстук валялся посредине стола.

Иван Иванович достал из буфета бутылку хереса и два бокала, молча налил их и поставил один перед Некрасовым. Некрасов выпил не глядя и снова придвинул бокал к себе, когда Иван Иванович опять налил его. Он курил, глубоко и часто затягиваясь, и, бросив одну папиросу, зажег вторую. На него было жалко смотреть — стыд, горе и отчаянье были на его лице.

Молча они допили бутылку, но когда Иван Иванович поднялся за второй, Некрасов, точно очнувшись, сказал:

— Не надо больше.

Он встал, положил руки на плечи Панаева и добавил:

— Спасибо тебе. Хороший ты человек, Иван Иванович!

Сердце Ивана Ивановича стиснула такая острая жгучая жалость, какой он, кажется, никогда ни к кому не испытывал. Он хотел что-то сказать, чем-то утешить, что-то посоветовать. Он уже начал говорить бессвязные слова, но Некрасов, не слушая его, повернулся и вышел из комнаты. Иван Иванович сокрушенно покачал головой, задул лампу и пошел к себе.

Первые дни после отъезда Добролюбова Некрасов нигде не мог найти себе места. В редакции его раздражали сотрудники, — они оказывались тупыми и бездарными при попытках хоть отчасти заменить отсутствующего Добролюбова. Дома он ссорился с Авдотьей Яковлевной. Прогулки по городу прекратились, работа не ладилась, в клуб ехать не хотелось, — он прямо не знал, куда девать себя.

Хуже всего, пожалуй, было дома. Подходя к дому, он заранее со злостью смотрел на окна, где за опущенными занавесями ему мерещилось заплаканное лицо. Странно… увидеть Авдотью Яковлевну веселой и довольной он, пожалуй, тоже не хотел бы. Однажды он подумал о том, что было бы, если б она умерла? Эта мысль ужаснула его. Нет, нет, это было бы катастрофой. Смириться с сознанием, что никогда больше не увидишь ее, он не мог. Но и видеть ее ежедневно не мог тоже.

Эти первые после отъезда Добролюбова пустые дни он пытался заполнить встречами с близкими к уехавшему другу людьми. Один день он провел с Василием Ивановичем, который тоже слонялся, как ошалелый, по квартире, сразу сделавшейся слишком большой и тихой. Василий Иванович рассказал ему много интересного о «Николаше» — о его детстве, о смерти матери, которую тот нежно любил, о нелепой гибели отца, скончавшегося в один день от холеры.

— Их осталось семь человек ребят, нищих и голодных, а Николаша, сам-то еще мальчик, нуждающийся в помощи и опеке, оказался главной опорой для всех младших братьев и сестер. Вы бы знали, как они его любят! Ну, да его и нельзя не любить, — уверенно заявил Василий Иванович.

Суровая, горькая молодость! Добролюбову все время приходилось чувствовать, что младшие сестры и братья живут на попечении «благодетелей», что для сестер единственный выход — замужество. Замужество не по любви, не по сердечной склонности, а именно как выход из унизительного положения «облагодетельствованных». Две сестры оказались избавленными от этой участи: самая младшая умерла от жестоких ожогов; другая — от мозговой горячки. Если бы жили не у «благодетелей», а у родителей, возможно, что это и не случилось бы с ними.

При Николашиной гордости тяжело ему было терпеть это. Ну, да надо сказать, сам-то он копейкой ни у кого не одолжился. Босой ходил, черный хлеб кушал, а никому не поклонился. А кончил учиться — видите, что вышло: братьев к себе взял, всем сестрам приданое справил, сам гол как сокол, а сестры обеспечены не хуже, чем отцовы дочки.