Зинаида Чиркова - Корона за любовь. Константин Павлович

— Я никуда не поеду, — сказала она, но губы её предательски дрожали, — ни за что не расстанусь я с великим князем...

Вице-адмирал долго убеждал княгиню выехать из дворца, но она всё так же решительно и непреклонно качала головой. Колзакову ничего не оставалось делать, как вернуться к Константину и передать ему ответ княгини Лович.

Едва он успел подойти, как услышал последние распоряжения Константина, расставлявшего прибывших солдат для обороны Бельведера.

— Княгиня ни за что не желает расставаться с вами, — тихо передал он великому князю.

— Чёрт, — пробормотал сквозь зубы цесаревич, — позиция слишком нехороша, манёвра нет, а нападения надо ждать с часу на час. Поляжем все без толку...

— Ваше императорское высочество, на Мокотовом поле можно расположиться с удобством, там простор для манёвра, и отпор дать мятежникам можно будет сильнее, если б они вздумали на нас напасть...

Константин насторожился. Он знал Мокотово поле, знал и то, что там находится вилла тестя Колзакова, Миттона-Вержба.

Да, позиция была бы настолько удобнее, чем тут, у Бельведера, что принять бой там можно было бы скорее и успешнее.

Подошли и другие генералы, уже вырвавшиеся из Варшавы.

— Вице-адмирал предлагает отступить к Вержбе, — сумрачно сказал Константин, — по моему расчёту, может быть, и верно.

Его дружно поддержали. Великий князь некоторое время ещё колебался, но потом отдал приказание готовиться к передислокации...

В распоряжении Константина был пока всего лишь эскадрон кирасир. Надо было ждать подхода других войск. В туманной измороси и мелком, всё покрывающем дожде послышался топот копыт, и к Бельведеру подъехал четвёртый эскадрон уланского полка имени его высочества.

Константин посветлел лицом. Стоя с непокрытой головой, в одном только мундире посреди площадки перед Бельведерским дворцом, он словно не замечал ни сумерек, освещаемых лишь заревами пожаров над Варшавой, ни капель дождя, оседающих на его лысине и остатках волос у висков, а также смачивающих его воротник и капающих за шиворот.

Его беспокойство и тревожное ожидание всё усиливались: сумеют ли подойти все войска, расквартированные в окрестностях столицы, — до Блони было двадцать вёрст, до Гуры пятьдесят, а до Скверневиц и вовсе шестьдесят. И эти войска ничего не знали о восстании в Варшаве, и Константину прежде всего надо было озаботиться тем, чтобы они не попали в ловушку.

Он отдавал приказы, посылал курьеров, он деятельно распоряжался, не имея ни минуты, чтобы увидеть жену и убедиться, что с ней всё в порядке.

Прошло несколько часов, и войска стали мало-помалу подходить. Подъехала конно-егерская польская рота, и Константин решил сказать своим любимым полякам несколько слов.

Он вышел к роте, как был, в одном мундире и с непокрытой головой, и обратился к ней на польском языке.

— Солдаты, — громко и раздельно говорил он, — вы не должны в настоящих обстоятельствах забывать долг воинской присяги...

И тут он увидел, как егерский подпоручик Волоечанский выхватил у одного из солдат ружьё и направил его прямо в грудь великого князя.

Константин не побежал, не склонился, он стоял и ждал, когда прогремит выстрел. И даже успел подумать: «Как было бы хорошо...»

Волосчанский нажал на курок. Осечка. Он передёрнул затвор, снова нажал на курок. Снова осечка. И ещё раз передёрнул затвор, и вновь нажал на курок. И вновь осечка.

Константин смотрел на Волосчанского. Тот пригнулся, выскочил из рядов и побежал к маленькой роще. Константин смотрел на него, пока Волосчанский не скрылся в темноте.

Великий князь продолжал свою речь.

Он всё ещё никак не мог поверить, что в бунте участвуют его самые любимые польские полки. Он посылал и посылал разведку в Варшаву, и ему доносили, что на улицах беспорядки, что его самый дорогой егерский полк — чвартаки — не только сам принимает участие в восстании, но разбил караул арсенала и раздаёт народу оружие. Большинство русских офицеров, остававшихся в городе, взяты в плен, чернь громит кабаки, жжёт дома, грабит ни в чём не повинных горожан.

Много позже узнал Константин, что его адъютанта полковника Засса изрубили в куски, двух других ранили и взяли в плен, а живущих в Варшаве русских не щадят, режут и обирают...

К рассвету подморозило, мелкий дождь обратился в снежную крупу, хлестал по лицам, и адъютанты с трудом уговорили великого князя облачиться в шинель и надеть треуголку.

Княгиня вышла из дворца едва одетая, села в карету, Константин вскочил на лошадь, и скорбное отступление русского войска из Варшавы началось.

Не было ни продовольствия, ни обозов, ни обмундировки, в чём были, в том и ушли. «Голы, по тревоге на бивуак, — писал на другой день Константин корпусному командиру, барону Розену, — кроме того, что на себе, у многих ничего нет». И всё-таки добавлял, сожалея о поляках: «Малость помилования более подействует, нежели сила...»

Временное правительство, образованное в Варшаве, прислало к Мокотову полю генерала Шембека, начальника польской дивизии.

Константин обрадовался ему как родному. Он знал Шембека, и тот всегда говорил Константину добрые слова.

Они долго беседовали, но Шембек, обещавший Константину уговорить польские полки, бывшие при великом князе, остаться верными присяге, грубо предал цесаревича. Он подъехал к полкам, скомандовал им идти на Варшаву и, проезжая мимо Константина, лихо запел свой национальный гимн «Ещё Польска не сгинела».

Измены, коварство более всего оскорбляли и возмущали Константина, и голова его, едва прикрытая остатками волос, становилась всё более и более седой...

Через два дня к Мокотову полю подъехал старый рыдван, запряжённый двумя измученными клячами.

Огромный узел с национальными кокардами лежал на козлах, а в четырёхместной карете разместились депутаты от Временного польского правительства, пользовавшиеся сильным влиянием, — князь Адам Чарторыйский, граф Островский, князь Любецкий и профессор истории Лелевель.

Княгиня Лович, бледная и решительная, отказалась покинуть крохотную комнату, где депутаты были намерены провести непосредственные переговоры с великим князем. Она осталась сидеть и то словом, то жестом останавливала мужа, вспыхивавшего от беспримерной дерзости депутатов, или обращала к ним своё строгое лицо, умеряя их вызывающий тон.

Сурово держался Константин на этой встрече, всегдашняя его вспыльчивость уступила место ледяной вежливости.

Князь Адам, друг юного Александра, участник всех молодых увлечений покойного императора, когда-то горячо обсуждавший с ним проект конституции, заговорил первым.

Он сказал, что восставшая Польша считает себя вправе покориться русскому императору не безусловно, а только при соблюдении непреложных требований: если будет восстановлена конституция, данная Александром и урезанная Николаем, если к Польше будут присоединены области, ранее ей принадлежавшие, и если император Николай объявит полную и безоговорочную амнистию всем восставшим.