Таисия Наполова - Наталья Кирилловна. Царица-мачеха

В эту минуту стольники ввели пони. Невысокая лошадка с короткими толстыми ногами сразу привлекла всеобщее внимание. Белая, шелковистая, с серыми пятнами кожа отливала перламутром. Небольшая голова была укрыта богатой гривой. Длинный хвост достигал едва не до самого пола. Пони стоял смирно, словно детская игрушка, сшитая из материи.

Царевич Пётр изумлённо уставился на пони, потом фыркнул и рассмеялся, будто приветствовал его. Он понемногу приблизился к пони, понимая, что это и есть чудо, о котором он слышал.

Рядом с царевичем уже стоял Матвеев.

— Ну, лихой наездник, по нраву ли тебе это заморское чудо?

— Что спрашиваешь, коли и сам видишь!

— Может, подсадить тебя?

— Ништо... Я сам.

Он коснулся рукой длинной шелковистой гривы и, вскинув ручонки на спину пони, слегка подпрыгнул, и окружающие с изумлением увидели, что царевич уже сидит на лошадке.

— Может, и меня подвезёшь, Пётр Алексеевич? — спросил дядька Родион Стрешнев.

— Не... Буду ездить один.

Царевич слегка поддал ногами, но пони не двигался. Видимо, он был в шоке, приходил в себя от блеска дворца, сияния свечей и дорогих каменьев на незнакомых людях.

Между тем Петруша снова поддал ему ногами, и пони вдруг взял мягкий ход.

— Понял, значит, что царевича везёт, — произнесла Ульяна Ивановна, тревожившаяся за ребёнка больше, казалось, самих родителей, наблюдавших за сыном со спокойной гордостью.

Кто-то заметил:

— Лошадка-то скоро будет мала. Царевич-то как за зиму вымахал!

По бокам рядом с пони шли стольники, шествие замыкал Матвеев. Вид у него был радостный, словно он был отцом Петруши.

Тем временем пони остановился. Матвеев ласково коснулся рукой его крупа. И тут случилось неожиданное. Пони взмахнул хвостом, и Матвеева обдало брызгами мягкой пахучей струи. Он зло чертыхнулся. По рукаву и по поле блестящего, шитого на европейский вкус камзола шли срамные пятна. Кто-то прошептал: «Дурной знак», — но шёпот разнёсся на всю палату. Родители кинулись к царевичу. Стольники бережно ссаживали его с пони. Матвеев исчез: видимо, поспешил сменить испачканный камзол.

— Ну, покатался, и довольно, — говорил царь Алексей. Взяв сына за руку, он повёл его к столу.

Через несколько минут в палате было тихо, спокойно. Каждый занял своё место за столом. Разговаривали вполголоса, видно, находились под впечатлением случившегося «чуда». Пони, наделавший столько шума, не хотел уходить в конюшню: понравилось, значит, во дворце царском...

Заметно было тем не менее отсутствие за столом царевен и царевичей. Одни стали перешёптываться, другие сделали вид, что ничего не произошло. Наконец обеспокоенный царь повернулся к дворецкому, чтобы выразить ему недоумение отсутствием на празднике дочерей и сыновей.

Но вот они вошли — дружной семьёй, но в некотором смущении. Как они могли опоздать, ежели пришли точно в назначенный час?

— Все ли здоровы, Сонюшка? — спросил царь свою любимицу, провожая её ласковым взглядом.

— Все в добром здравии, батюшка, — ответила Софья, понимая, что отец ждёт от неё каких-то объяснений их опозданию, и не зная, что ему сказать на это.

Будучи человеком малонаблюдательным, к тому же занятый многими заботами, царь не заметил в своих детях ничего, что могло бы его обеспокоить, зато многие заметили кое-что, но не смели о том говорить.

В облике детей царя, рождённых Марией Милославской, была унылая печать отверженности. На царевен нельзя было смотреть без жалости: не то монашки в мирском платье, не то старые девы. Одна Софья ещё сохраняла свойственные ей живость и достоинство, да и она как-то сникла. Это была не прежняя Софья. И ещё царевич Иван держал себя так, словно в его жизни не случилось ничего особенного. Но хмур был царевич Фёдор, и лоб его прорезали ранние складки.

Что-то беспокойное шевельнулось в душе царя при виде опоздавших к празднику дочерей и сыновей, и он долго молчал за столом, догадываясь, что в этом опоздании не было их вины. Но чья? И, может быть, он впервые с тревогой подумал, что Наталья могла бы сердечнее относиться к ним. Но что он мог сделать? На этот вопрос он не знал ответа. Вскоре явился Матвеев в новом камзоле. Он был бледен от недавнего потрясения, но тем ярче выделялись при свете канделябров его рыжие волосы.

— Сергеич, садись-ка рядышком с Петрушей, ты пришёл в самый раз. Симеон сочинил вирши ради именин царевича.

— Того ради я и поспешал, дабы не опоздать к сему радостному часу, — весело откликнулся Матвеев.

Никто не должен был знать, что у него была тайная причина спешки. Симеон по своей робости и нерешительности мог не прочитать тех виршей, в которых царевич Пётр назывался наследником престола в обход старших братьев Фёдора и Ивана. Симеон слишком дорожил своим положением при дворе, чтобы решиться на подобную дерзость. Он знал о завещании царя Алексея, в котором наследником престола был объявлен Фёдор. И нового завещания в пользу маленького Петра не было, но Матвеев заверил Симеона, что такое завещание есть и оно будет оглашено после именин.

Матвеев рассчитывал на колебания царя Алексея, которые были ему известны, на особую любовь Алексея к младшему сыну, на эти именины, на торжественность минуты, подготовленную виршами Симеона Полоцкого.

Он рассчитывал и на то, что Симеон сумел особо расположить к себе царя составлением гороскопа о царевиче Петре. Согласно этому гороскопу Пётр должен был стать могущественным властелином, с которым будет считаться весь мир. В этом гороскопе действительно многое было угадано верно.

Но мог ли Симеон Полоцкий сбросить со счетов сам факт завещания в пользу Фёдора? Как станешь угождать одной стороне в обиду другой? Лицо, столь зависимое по своему положению, как этот придворный поэт, имевший к тому же репутацию человека, «служившего со всякой верностью и без всякой измены», мог ли он позволить себе промашку?

Между тем за столом установилось молчание. Все почувствовали торжественность минуты.

Поймав на себе резкий пристальный взгляд Матвеева, Симеон понял, что пора начинать. Ему ничего не оставалось, как подчиниться воле этого человека. Но прежде он решил пойти на хитрость — прочитать ранние стихи. Написанные им по случаю рождения царевича Петра.

Начал он тихо, но понемногу голос его набрал силу: