Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Но если на всё воля Божья, то во сто крат спрашивается с того, кто призван вершить эти великие дела. Сын Михаил ещё молод и слаб характером. Недаром бояре говорили Филарету, что при Михаиле в державе угнездилось многовластие. Соправителями царя были не только его мать, но и ближние родственники Салтыковы, и значит, сам Бог велел Филарету взять в свои руки дела и установить единовластие.

Укрепившись в вере, что сама судьба благоприятствует его чаяниям, он спешил принять сан патриарха. Зная, что так сподручнее будет править государством.

И такова была воля этого человека, что всё задуманное им заладилось с первых же дней его приезда. Сын начал советоваться с ним о делах, а когда Филарета поставили в патриархи, его стали величать великим государем. Отныне во всех грамотах и протоколах закрепился за ним этот высокий титул. Послы иностранных государств представляли верительные грамоты не только царю Михаилу, но и его отцу. В Европе Филарета называли русским Ришелье, хотя полномочия Ришелье были слабее, чем полномочия патриарха при царе-сыне.

Уже через неделю после возвращения Филарета, 22 июня 1619 года, состоялось торжественное официальное наречение его в патриархи, хотя сам Филарет приличия ради многократно отказывался принять сан. А ещё через два дня, 24 июня, состоялось торжество поставления Филарета в патриархи.

В тот день он усердно молился Богу в домашней молельне. Радостно отзывались в его душе слова любимого псалма: «Уповай на Господа и держись пути Его: и Он вознесёт тебя, чтобы ты наследовал землю; и когда будут истребляемы нечестивые, ты увидишь».

Едва прошли торжества поставления в патриархи, как Филарет приступил к обновлению запустевшего патриаршего двора. Было отчего ему запустеть. После того дня, как злодеи свели с патриаршего престола святейшего Гермогена, а затем уморили его голодом в темнице Чудова монастыря, прошло восемь лет. Кто здесь только не хозяйничал: и поляки, и казаки. Обветшавший к этому времени патриарший двор нуждался в возрождении.

Между тем и царская и патриаршая казна по бедности средств не могла обеспечить необходимые работы. Для начала надо было построить жилище патриарху. Филарет сам приказал «срубить» самые простые, почти первобытные кельи размером с крестьянскую избу. Внутренности этой избы составляли три комнаты: первая — передняя, вторая — «кабинет», третья — опочивальня. Оконца были слюдяные, пол — дощатый.

Словом, своя изба была срублена. Это напомнило Филарету древние заботы его прадедов, ибо он хранил в памяти переходившие от поколения в поколение рассказы о том, кто из его предков и в каких вотчинах рубил себе избу.

Ныне дело оставалось за «малым» — восстановить порушенные строения Кремля. В поправлении нуждались даже старинные каменные церкви. Где брать деньги, из каких источников? Было бы с кем посоветоваться, но Филарет видел — не с кем. Князь Фёдор Иванович Мстиславский по-прежнему занимал первое место в Думе, был именным представителем боярства. И теперь, как и в старину, писалось: «Бояре — князь Мстиславский со товарищи». Но первый представитель боярства не мог играть первенствующую роль, слово его не имело большого значения, да он и не спешил его молвить. Второй по положению — князь Воротынский, но вся его энергия уходила на протесты против унижения старинных родов.

Неудивительно, что Дума и двор находились во власти смуты и беспорядка. Кругом слабые, беспомощные люди, развалины старины, лишённые необходимых подпорок. Всё было, как после бури. Чувствовалось отсутствие твёрдой руки.

Филарет знал, что люди возлагали на него надежду и чаяли избавления от многовластия и смуты. Да самому-то ему на кого надеяться? Буря пронеслась не только над подворьями, но и над головами людей. Слабость воли и беспомощность показывали и некогда сильнейшие. Оттого-то все важные интересы вытеснил родовой интерес, которому Филарет не мог сочувствовать, ибо ещё при Грозном, а тем более при Фёдоре не терпел местнических распрей, Но обстоятельства понуждали его разбираться в местнических спорах. В эти сутяжные дела втянули даже князя Дмитрия Пожарского.

Началось с того, что Михаил Фёдорович пожаловал в бояре Бориса Михайловича Салтыкова, а свидетелем, излагавшим царскую милость, был поставлен боярин князь Дмитрий Пожарский. Но Пожарский бил челом, что он, князь, Салтыкову боярство сказывать не может. Дело затянулось. Припомнили, что когда отец Бориса Салтыкова получал боярский чин, то товарищами, которые сказывали ему боярство, были люди родовитее его. Князю Дмитрию нечего было возразить, но он считал ниже своего достоинства оказывать честь человеку, коего он не мог уважать. Князь сказался больным и уехал домой, а наглый Борис Салтыков бил царю челом за бесчестье, которое нанёс ему князь Дмитрий Пожарский, и требовал, чтобы его выдали ему головой. Он, Филарет, вернулся вовремя. Спасителю отечества грозила верная погибель от руки новоиспечённого боярина Бориса Салтыкова.

Ныне выдвигались новые заботы, и самой главной из них были деньги. Для набора воинов и сбора податей, наложенных собором, в понизовые города и сёла были посланы бояре с писцами и дозорщиками. Переписывали годных для службы людей, положение плательщиков, устанавливали правильную раскладку налогов. Но всеобщий беспорядок, истощение страны и подкупы делали безрезультатными все попытки. Ничего нельзя было поделать, не помогал и кнут. Чиновники открыто присваивали подати, их не страшили даже наказания палочными ударами. Деньги тут же пропивались в кабаках. Не было денег — вымогали магарыч.

Филарет не видел иного выхода, как возвращение к политике Ивана Грозного. Для начала собор принял установление новой описи земель, опустошённых налогами, создание специального учреждения. Филарет видел необходимость открыть новые приказы, которые могли бы выработать реальный расчёт прихода и расхода для государства, а пополнив казну, надо было создавать войско, ибо то, которое изгнало поляков, было непрочным сборищем. До приезда Филарета казну поправляли увеличением числа кабаков. Но этот род промыслов давал ничтожную прибыль, и тогда ввели смехотворные подати — за соху и даже на пятую часть дохода с каждого двора, так называемую «пятину».

Филарет вспоминал опустевшие наполовину сёла, мимо которых он возвращался из плена, и думал о том, что нужно изыскивать иные статьи дохода. Что взять с нищих, умиравших на дорогах от голода? Крупных торговцев и собственников не было, если не считать Строгановых, которые, слава богу, уплатили в казну 56 тысяч рублей. Между тем надо было искать средства на поправление сильно пострадавших в лихолетье каменных храмов Кремля. Но сокровищница самого богатого монастыря — Троице-Сергиевой лавры — была истощена. Царь Михаил пожаловал на восстановление храмов последнее, что мог, — золотые и серебряные сосуды и немного драгоценностей. Может быть, пособят казаки? Многие из них радели о православии и могли помочь патриаршему двору личными пожертвованиями. На это намекал келарь Сергиевой лавры Авраамий Палицын, и, пожалуй, с его энергией и знанием людей он бы это дело наладил. Но не лежала душа Филарета к келарю, предавшему его и других в польском плену.