Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Между тем рыжий Адамант уклонялся от славного боя. Два раза напускал его царевич, и все неудачно. Адамант отлетал далеко в сторону от птичьего базара, словно пренебрегая добычей. Третий раз он спрятался в кустарнике. Знавший его повадки Трифон легко нашёл его и принёс царевичу, приговаривая:

— Ништо... Он своё возьмёт. Это он уросит. Норов любит показать.

При этих словах, будто понимая их смысл, Адамант скосил глаза на царевича. Его мохнатые рыжие крылья опустились.

— Царь-птица... Вишь, власть свою чует, хотя бы и над самим царём, — произнёс Трифон.

И вдруг, когда птичья туча на небе начала рассеиваться, из-за кустов вылетела неведомо как там очутившаяся голубка — молодая, крупнотелая, нежнейшей белизны.

— Государь, время Адаманта выпускать, — нетерпеливо произнёс подсокольничий, но, почувствовав особенное состояние царевича, смолк.

Между тем Адамант, казалось, не замечал голубку, хотя его тёмные «усы» вытянулись, что случалось с ним при виде добычи. Но сам он сохранял невозмутимо-хитроватый вид.

Царевич неожиданно резко дёрнулся и подбросил Адаманта вверх. В мгновение ока сокол взмыл так высоко, что его не стало видно. Все взоры устремились в небо. Ещё секунда — и Адамант вошёл в пике, застыл в воздухе и, камнем упав вниз, вонзил клюв в темя голубки. Трифон взял её, слабо трепыхавшую нежно-белыми крыльями, и, отдав царевичу, произнёс:

— Вот подарок тебе, государь, от Бориса Фёдоровича Годунова!

Царевич слегка отпрянул в сторону. По его лицу прошла судорога гнева, но сказал спокойно:

— Поди прочь, смерд! И скажи рынде Годунову, что державным особам не передают подарки с оказией.

Трифон низко склонился перед царевичем и вымолвил:

— Не изволь гневаться, государь! Передам, непременно передам твои слова «рынде Годунову». А ныне в избу не соизволишь пойти?

Царевич, ничего ему не ответив, велел стременному седлать коня. Трифон же, повернувшись к сокольникам, приказал:

— Начальные, время отдохновения птицам, а нам час обеду и перемене платья!

...Царевич скакал во весь опор. Фёдор едва поспевал за ним. Царевич унял бег коня уже на подъезде к Александровской слободе. Когда Фёдор сравнялся с ним, то увидел, что царевич очень бледен, между бровями и возле рта легли глубокие резкие бороздки.

— Не гневи сердце, Иван! Бориска не стоит того, чтобы о нём думать...

— Ой ли? Мамка родителя, Онуфриевна, часто говаривала: «Грозен враг за горами, а ещё грозней — за плечами...»

— И какой бедой он тебе ныне грозит?

— А такой, что судьбу мою дерзает решать. Ты думаешь, он спроста прислал мне на охоту голубку? Бориска уже давно наладился клевать моих жён...

Фёдор вспомнил, как постригли в монахини первую жену царевича Евдокию Сабурову. Она была доброй женой и необыкновенно хороша собой: глаза темнее ночи, а взор огненный. Царевич души в ней не чаял. Но, говорили, Годунов не терпел своих соплеменников, а Сабуровы происходили от того же корня, что и Годуновы: их прародителем был татарин, Мурза Чет. Имея ближайшее влияние на царя, Годунов добился, чтобы Сабурову постригли.

— А чем Бориске не по нраву твоя невеста Параскева Соловая? Или её тоже постричь надумали?

— Мне мамка Онуфриевна сказывала: «Дай Бог один раз креститься, один раз жениться и один раз умирать».

Царевич казался спокойным, но был печален и бледен.

— Добрые слова молвила Онуфриевна, — продолжал царевич, — токмо государь волит по-своему. Ныне послал в Суздаль сказать, чтобы келью Параскеве нашли.

— И, значит, тебе вновь невесту искать будут?

— За этим добром дело не станет, — тяжело пошутил царевич.

— А что государь?

— Государь своё слово сказал: Параскеву постричь, а в жёны взять Шереметеву Елену.

Ужас сковал язык Фёдора, и некоторое время они ехали молча. Но понемногу Фёдор овладел собой, спросил всё ещё заледеневшими губами:

— Она... о том ведает?

— Ты о ком это? — не понял царевич.

— Об Елене Ивановне Шереметевой...

— Зачем ей ведать до времени? Успеется.

— И ты ни разу не виделся с ней? А ежели она придётся не по нраву тебе?

— Пошто? Сказывают, она хороша собой... Не хуже Параскевы.

— Слушай, Иван... Коли так и ты ещё не видел её — отступись! Меня матушка благословила жениться на ней...

Царевич вдруг резко повернул коня в сторону и замахнулся хлыстом на Фёдора, но не ударил, только выкрикнул резким гортанным голосом, похожим на своего державного родителя:

— И ты смеешь говорить мне это, смерд?!

В состоянии какого-то дикого беспамятства Фёдор поскакал прочь от царевича. В ушах звучали злые слова, но он так и не мог вспомнить, ответил он царевичу или нет... Опомнился, когда был уже недалеко от выгона, что стоял между хуторком, где жила Елена, и посадом.

С возвышения, где стояла церковь, лился колокольный звон. Привязав коня к пряслу возле дома кожевника, Фёдор подозвал мальчика, который смотрел на него с соседнего подворья, но тот убежал в избу.

Это было дурным знаком. Ужели слухи о его жениховстве стали всеобщим достоянием? Горячий и упрямый Фёдор едва не наделал ошибок. Он был уже на полдороге в церковь, когда, одумавшись, понял, что его внезапное появление будет всеми замечено и принесёт урон репутации Елены.

Не имея ещё определённого плана действий, он вышел к её подворью, но его сразу озадачили боязливые взоры, которые бросали на него из окон сенные девушки. Выглянула одна, потом вторая, третья. С чего бы это они так испуганно заметались? Слышно было, как щёлкнули задвижки на дверях. Испугались, глупые, как бы он не проник на подворье, чтобы дождаться возвращения боярыни и боярышни.

Эти наблюдения несколько развеселили его. Скоро случай и в самом деле помог ему проникнуть на подворье. К воротам подъехал в расписанной узорами бричке важный господин в богатом кафтане и парчовой шапке, судя по всему, управляющий. Заметив Фёдора, господин поклонился ему и спросил, кто он и откуда. Фёдор ответил, добавив, что желал бы видеть боярыню. Управляющий сам отворил ему калитку, и Фёдор вошёл, смеясь тому, как испуганно расступилась дворня, пропуская его на крыльцо. Ясно, что боярыня велела им не отворять ему, и теперь они опасались её гнева.

Его догадка вскоре подтвердилась. Едва успел он удивиться безвкусному, хотя и богатому убранству горницы (особенно поразил его большой кованый сундук, занимавший почти весь боковой угол, и аляповатая, в деревенском вкусе картина на самом видном месте), как щёлкнула ручка входной двери, издававшая неприятный металлический звук, и на пороге появилась боярыня. Сенные девушки, очевидно, оповестили её о его приходе, потому что лицо её было властно-гневливым. Но на этом грубом вытянутом лице с маленькими глазками Фёдора поразило не столько выражение гнева, сколько неуловимое сходство с Еленой.