Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Фёдор венчался на царство 31 мая 1584 года. Был он слабоумен, безволен и недеятелен. Главное его занятие — церковная служба, богомолье, любимая забава — бой людей с медведями, смешные выходки шутов и карликов. Челобитчиков слушать не любил, отсылал к Борису Годунову.

Удивительно ли, что всё правление державой перешло в руки царского шурина, и случилось это ещё до венчания Фёдора. Чтобы взять власть в свои руки, Годунов спровоцировал смуту и сам же её подавил. Был пущен слух, что Нагие хотят видеть на престоле царевича Димитрия, хотя он был ещё младенцем. Нагие были схвачены и вместе с бывшей царицей и её сыном — царевичем Димитрием — сосланы в Углич. В Москве начались допросы, пытки. Многих бояр, которых Годунов считал своими противниками, он отправил в ссылку, разорил их имения либо отписал в казну. В числе опальных был и родственник Никиты Романовича — казначей Головин.

Труднее Годунову было справиться с могущественным и богатым Богданом Бельским, которого, кстати, он все эти годы ласкал как своего друга. Поэтому и понадобилось Годунову все его хитроумие и коварство, чтобы выдвинуть против Богдана убедительные «улики», правдоподобные даже в глазах иностранцев. Был распространён слух, что Бельский ищет смерти царевичу Фёдору и смутьянит в пользу царевича Димитрия, воспитателем которого он был.

Чтобы придать этим слухам наглядность, подкупили лихих людей — рязанцев Кикина и Ляпунова, известных дурной репутацией. Они взволновали чернь и ратных людей. Дерзость смутьянов была столь велика, что они выкатили пушку на Красную площадь и обнародовали свою угрозу — выбить Спасские ворота, за которые затворился-де «лихой Богдан». Царь велел выйти к ним боярам Никите Романовичу Захарьину и Ивану Мстиславскому и дьякам Щелкаловым.

— Кто возмутил вас не по делу? — резко спросил главный дьяк Андрей Щелкалов.

— Поговори ещё! — грубо огрызнулся Кикин.

— Ужели хотите пролития крови христианской? — более милостиво обратился к ним Никита Романович. — И на кого вы пришли?

— Выдай нам Богдана Бельского. Он хочет извести царский корень и боярские роды...

Никита Романович видел лукавое коварство Кикина и Ляпунова. В его уме впервые мелькнула догадка, кто за ними стоит. Но он был стар, слаб и чувствовал на себе давний обычай рода Захарьиных: Кошка против силы не пойдёт. Он сделал царю доклад, какого и ожидал Годунов.

Богдана Бельского сослали в Нижний Новгород. Мог ли он думать, что опальная судьба выпадет и на долю его семьи! И всё же опаска за сыновей у него появилась. Разве захотел бы такой человек, как Годунов, терпеть рядом со своей властью сильного соперника!

Ближайшие события стали тому подтверждением. У Годунова был воистину дьявольский обычай: прежде чем навести на человека опалу, он начинал его ласкать, особенно если человек был знатный. К этому времени в большой чести был первенствующий боярин — князь Иван Мстиславский. Это сделалось его бедой.

У Годунова на памяти было немало случаев расправы с боярами, неугодными царю Ивану. В ходу было отравное зелье, поэтому не стоило особых трудов пустить слух о якобы злом умысле Ивана Мстиславского, пригласившего Годунова на домашний пир. Близкие Годунова поверили слухам. Доказательств не искали, зато распространили новый слух, будто бы Мстиславский признался в «злодействе», и этот слух, видимо, сошёл за доказательство вины боярина. Его постригли в Кириллове монастыре.

Поступив так с Мстиславским, коего почитал за «отца названого», Борис развязал себе руки в расправе с остальными именитыми князьями и боярами. Схватили Воротынского, Головиных и заключили их в темницу либо разослали по другим городам. Не удалось Годунову добраться до Шуйских, ибо за них стоял весь московский люд и грозил побить Годунова каменьями в случае их опалы. Не тронули и Никиту Романовича, вероятно, по той же причине. В народе почитали родного дядьку царя, к тому же он был стар и болен.

Однако Романовы не чувствовали себя в безопасности. На именинном обеде предстояло обсудить ближайшие дела. Всяк думал о том, что им, Захарьиным-Романовым, надлежит опасаться беды и, стало быть, надобно принять меры, дабы не навлечь на себя гнева правителя. Более других был озабочен Никита Романович. Много раз бывал он свидетелем гнева царского, но всякому была очевидна его причина. Прежде не бывало такого, чтобы хватали людей ни за что, а ныне попавшие в опалу не давали никакого повода для гнева. Они были повинны лишь в том, что Годунов видел в них своих соперников. Пострадали сильнейшие: Богдан Бельский, Иван Мстиславский, Воротынские, Головины. И не потому ли были отправлены в Углич Нагие вместе с царевичем Димитрием, что в нём Годунов видел соперника себе? Ужели так далеко простирались замыслы правителя, ужели он в мыслях своих посягал на трон русских царей?

Ослабевший, больной Никита Романович жил эти дни лихорадочной, пока тайной жизнью. Искал, думал, что ему надлежит сделать? Читая Писание, он нашёл у Екклесиаста слова: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни занятий, ни мудрости». И самое тяжкое — вместе с ним уйдёт в могилу и его мудрость. А как передать её детям своим, если она личное достояние человека? Это не совет на каждый день. Мудрость не примешь из чужих рук, подобно тому, как принимаешь пищу. И сама мудрость крепнет, вбирая в себя соки жизни. Некогда он учил сына: «Мы, Захарьины, от корня Фёдора Кошки, и наукой нам стали его слова: «Кошка против силы не пойдёт». Да только ныне этой науки мало. Сама сила век от века становится сильнее да коварнее. Как её упредить, дабы она тебя не сломила, как сломила она Богдана Бельского и Ивана Мстиславского? А какие мужи были! И силы им было не занимать, и богатством с царём могли сравняться...

«Что спасёт моих крепких ныне сыновей, когда я помру?» — думал Никита Романович. Он только что оправился от болезни, когда внезапно утратил дар речи и обезножел. Но вот, благодарение Господу, оклемался. Значит, угодно Богу его наставление детям.

Тем временем родные и близкие сидели за столом, ожидая приезда Романова-старшего, но не было слышно живых разговоров меж них, будто всё было в поминальный день. Кажется, и слуги предчувствовали недоброе и, когда увидели старого хозяина, были поражены произошедшей с ним переменой. Лицо его, в былые времена розовевшее на морозе, было бледным, рот почти совсем ввалился, и лишь в глазах его, внимательных и озабоченных, ещё была жизнь. Фёдор встретил отца у ворот, провёл знакомой лестницей в дом. Войдя в столовую, Никита Романович перекрестился на образа, затем поклонился собравшимся родным. Они встали из-за стола, кланяясь.