Исай Калашников - Разрыв-трава

Лицо Петрова стало угрюмым и озабоченным. Медленно, словно в нерешительности он снял телефонную трубку.

— Алло! Товарищ Чернобылов? Ко мне пришел член партии Максим Назарович Родионов. Из Тайшихи. Он хорошо знает Чимитцыренова. Может быть, вы с ним поговорите? — В голосе Петрова прозвучали несвойственные ему просительные нотки.

Повесив трубку, он, не взглянув на Максима, придвинул к себе бумаги, сказал с глухой досадой:

— Идите к Чернобылову. Это следователь.

Максиму нужно было еще поговорить и о Лучке. Но Петров низко наклонился над столом. Холодно, как эмалированный, блестел его лысый череп. Максим почувствовал, что ничего больше тут не добьется. Все, что мог, Петров сделал.

Следователь Чернобылов находился в узком кабинете с единственным, забранным железной решеткой окном, выходящим на заросший лебедой двор. Он шагнул навстречу Максиму, протянул узкую твердую руку, пригласил сесть. Это был совсем еще молодой человек с бледным, утомленным лицом. Приветливо улыбаясь, он усадил Максима, спросил:

— Вы, кажется, хотите помочь следствию?

— Ну, конечно! С товарищем Чимитцыреновым…

— Извините. С гражданином Чимитцыреновым, — мягко поправил Чернобылов.

Максим понял, какой помощи ждет от него следователь, резко сказал:

— Для меня он товарищ! В чем его вина? Утомленное лицо следователя поскучнело.

— Здесь вопросы задаем мы. Так уж принято. Извините.

— Какая разница! — все больше раздражался Максим. Нечего наводить тень на плетень. Такие люди, как Бато, Советскую власть завоевали, ими она жива и сильна.

— Вы это пришли сказать?

— Это. А еще…

— Извините, но у меня нет времени. Я вас охотно выслушаю в другой раз…

На улицу Максим вылетел как ошпаренный, оглянулся, плюнул. Вот сукин сын! Времени у него нет.

В городе Максим ссадил Лучку за Удой, определив на жительство к знакомому мужику. Везти его на постоялый двор побоялся.

В тот же день пошел в обком. В коридорах обкома было тихо и пусто, его шаги гулко отдавались под потолком. За пишущей машинкой в приемной Ербанова сидела та же женщина, а самого секретаря обкома не оказалось уехал в Москву. Такой неудачи Максим не ожидал, растерялся, стоял в дверях приемной и решительно не знал, что теперь делать.

— Может быть, он скоро вернется? Я бы подождал. Позарез нужен… Ей-богу, важное дело.

Секретарша с сочувствием посмотрела на него, пожала плечами. Потом сказала:

— Вряд ли стоит ждать.

— Это почему же?

— Вы… вот посмотрите и решайте сами.

Она подала ему газету с подчеркнутым карандашом заголовком «Самокритика… на тормозах». Пробежав глазами статью, Максим сел и стал читать фразу за фразой, то и дело возвращаясь к прочитанному:

«…Бюро обкома, став на путь гнилой дипломатии, не сказало о том, что врагам народа покровительствовал первый секретарь Ербанов, зная, что Ербанов, возглавляя длительное время парторганизацию, допускал грубейшие ошибки в вопросах разоблачения и разгрома буржуазных националистов и в целом ряде случаев покровительствовал им и выдвигал на руководящие посты.

…В связи с тем, что Ербанов в своей практической работе продолжал и продолжает вести линию потворства и покровительства врагам народа, надо поставить перед пленумом обкома и ЦК ВКП(б) вопрос о снятии его с поста первого секретаря обкома».

У Максима вспотели ладони, и к влажным пальцам липла газета. Все это было до того невероятным, что никак не укладывалось в голове. Ербанов — врагам потатчик…

В городе он прожил больше недели. И каждый день приходил в приемную, брал со стола секретарши свежие газеты. Все они были заполнены статьями о вредителях и врагах. «Враги народа в горсовете», «Враги народа в школах Селенгинского аймака», «Вражеское гнездо в депо еще не разгромлено». И так на любой странице любого номера. Максиму становилось страшно.

Однажды он не застал секретаршу в приемной. Не пришла она и через день, и через два. Теперь Максим покупал газеты в киоске. В них все чаще имя Ербанова связывалось с уже знакомыми Максиму именами врагов, которых он вроде бы прикрывал, наконец стали без обиняков писать о фактах «мерзкой вражеской деятельности бывшего первого секретаря обкома Ербанова», и он понял, что ждал напрасно, что теперь уже не спасти ни Лучку, ни Батоху.

Скомкал газетный лист, бросил на тротуар.

Лучке он не смел взглянуть в глаза. Было такое чувство, что он его предал. Лучка без слов понял, что дела плохи, не стал ни о чем спрашивать, сказал:

— Стало быть, надо сматываться… Так и знал.

— Куда смотаешься без документов?

— Ничего, куда-нибудь… Пошляюсь по земле, а ушумкается это дело, вернусь.

Максим проводил его за город. В лесочке остановили коня, молча посидели на обочине, запорошенной рыжими иглами хвои, разглядывая вороненых мурашей, деловито снующих в редкой, засыхающей траве. Максим поднялся первым, протянул Лучке руку, потом порывисто обнял его, сказал сдавленным голосом: — Держись, Лучка…

Почти всю дорогу он лежал в ходке с закрытыми глазами, не погонял лошадь, и она плелась, как ей вздумается. В душе было пусто, будто в нежилом доме, совсем не хотелось думать о том, что произошло. Страшно было думать…

Дома он пробыл всего несколько часов. Вечером у ворот остановилась пароконная подвода, с нее соскочили люди, чуть не рысью вбежали в дом. С ними был и Стефан Белозеров. Максим сразу понял, что это за люди и зачем они пришли.

— Переодеться можно? — спросил он у высокого человека в военной форме с кобурой на широком поясе, и сказал Татьяне: — Собери одежонку получше.

Переоделся и сел на лавку, взял на руки сына. Военный кивнул Максиму — пора. Максим высоко подкинул мальчика, поставил на пол, остановился перед женой. Она повисла на его шее, забилась от рыданий и не могла ничего сказать.

— Перестань… — Он разжал ее руки, ладонью вытер слезы с ее щек.

Подвода от дома тронулась тихо, но резкий удар бичом и лошади рванулись, пошли хлесткой рысью. Пыль взметнулась из-под колес, закрыла от Максима Татьянку с Митькой, новый дом без наличников и ставней на окнах.

До весны от Максима не было ни худых, ни добрых вестей. Где он, что с ним, жив, погиб, никто этого не знал. Татьянка ездила в район, в город, и все без толку. Игнат тоже ездил, но и он ничего не узнал. Оставалось одно — ждать.

От постоянного ожидания, от страха за мужа Татьяна вся высохла, почернела, одевалась кое-как и всегда куда-то спешила, торопилась, бралась сразу за несколько дел, но ни одного не доводила до конца; Митьку своего то зацеловывала, то вдруг за какой-нибудь пустяк нещадно драла ремнем, и парнишка при первой же возможности сбегал к соседям.

Как мог, Игнат ее уговаривал, успокаивал. Сам он был убежден, что с Максимом ничего плохого не случится: брат чист перед Советской властью. Оболгали его, не без того. Но какой бы хитрой и лукавой ни была ложь, правду ей не перешибить, она свое возьмет.