Исай Калашников - Разрыв-трава

И вот наконец пришло письмо. Но совсем не такое, какого ждал Игнат. Максим, ничего не поясняя, сообщал, что был суд и дали ему десять лет…

В этот день у Татьянки собрались все родственники: Игнат с Настей, Корнюха с Устиньей, Елена, Федос с Полей. Квадратный листок бумаги переходил из рук в руки. Татьяна тихо плакала, бабы, тоже всплакнув, охали, ахали, сгрудившись возле нее. Корнюха, прочитав письмо, хватил кулаком по столу, длинно выругался:

— Вот, дурачина, мать-перемать! Говорил ему, придурочному: сиди, не выпендривайся! Так куда! Шибко уж умный! Вот и достукался.

— Замолчи! — попросил Инат.

— Чего замолчи? Сам наскреб на свой хребет. Кто бы его стал садить, живи, как все!

— Замолчи! — с яростью повторил Игнат.

Нестерпимо было Игнату слышать сейчас от Корнюхи уже не однажды слышанное: в его словах была правда. Живи Максим, как Тараска или тот же Корнюха, кто бы его тронул? Что же это получается? Почему так? Зачем? Кто помог лжи, навету возобладать над справедливостью?

Спокойствие души, обретенное Игнатом в последние годы, рушилось, как подмытый половодьем берег. Мир, который он, кажется, понял, вновь стал непонятным, страшным. Сначала Батоха, теперь Максим…

— Мужики, надо что-то делать, — сказала Устинья. — Хлопотать надо!

— Ха-ха! — зло хохотнул Корнюха. — Как ты будешь хлопотать, дура необразованная! Нахлопочешь…

Устинья резко, словно ее снизу в подбородок ударили, вздернула голову, округлила в удивлении большие глаза, молча посмотрела на Корнюху. А он взорвался, заорал:

— Что бельмы выкатила! Ему не поможем и сами туда попадем! С огнем шутить захотела.

— Не кричи! Пуп надорвешь от рева. Игнат Назарыч, а ты как?..

— Что делать, не знаю. Как хлопотать, если там и разговаривать не хотят. Была же Татьяна, я был…

— Надо бумагу писать, — предложила Устинья. — Вся деревня подпишет. Нам не поверят, деревне должны поверить.

— А кто с этой бумагой по домам пойдет? — спросил Корнюха.

— Я пойду. Ты сиди дома, тебе опасно, — не скрывая презрения, сказала Устинья.

Корнюха открытым ртом глотнул воздух, показал жене кулак.

— Видишь? Дома тебе растолкую, что это такое.

Его угрозу Устинья оставила без ответа. Села напротив Игната, спросила:

— Так что?

— Можно попробовать…

Игнат не верил, что бумага поможет. Сейчас он вообще ни во что не верил. Но начал составлять письмо, которое должны были подписать все тайшихинские мужики, и будто заново увидел всю жизнь младшего брата вся она прошла на виду у людей, вся как на ладони, никогда он не был ни подлецом, ни трусом, ни отступником, не лукавил перед своими товарищами, не таил в сердце зла будто заново увидел Игнат жизнь Максима, и ему захотелось, чтобы так же увидели ее и те, кто решил его судьбу, и он писал, заполняя страницу за страницей бесконечной цепочкой слов, не разбитых на предложения запятыми и точками, которые он не знал, где ставить, и в его душе пробуждалась, крепла вера в необоримость справедливости, казалось, что если там прочитают это письмо, все станет на свои места, навет рассыплется, как червивый гриб под сапогом; исписав целую ученическую тетрадь, он испугался, что получилось слишком много, что там, чего доброго, не дочитают до конца, сделал письмо короче, потом переписал еще раз, старательно выводя каждую букву. На это ушло три длинных вечера. И каждый вечер к нему приходила Устинья, торопила его, рассказывала, что многие мужики подписать письмо соглашаются, но есть и такие, что смотрят на это дело с опаской, так же, как Корнюха. Из-за письма у нее пошел разлад с Корнюхой. Не только, по правде, из-за письма. Давно уж их что-то мир не берет, частенько поругивались в последнее время, а тут он драться полез. Но она его быстро успокоила. Достала из-под кровати топор и сказала, что если хоть раз ударит, она ему голову, как петуху, отсечет. Побоялся.

Обо всем этом Устинья говорила весело, с усмешкой, поблескивая зелеными глазами. Она обещала, что заставит письмо подписать всех. Пусть кто-нибудь попробует увильнуть. Но Игнат не хотел ни на кого нажимать и упрашивать никого не желал, ему казалось это противным заставлять или просить: дорога справедливость подпиши, нет бог тебе судья. А чтобы люди шли на это без опаски, он решил первоначально получить подписи Белозерова и Рымарева. Пошли с Устиньей в контору колхоза.

Торопливо пробежав взглядом по строчкам письма, Рымарев встал из-за стола, взъерошил волосы, снова сел и перечитал письмо заново. Лицо у него сделалось скорбным, от кончиков усов к острому подбородку упали две тонкие морщинки.

— Поймите меня, товарищи, правильно… Не могу подписать.

— Отчего? Если нагородил чего, так без стеснения поправьте. Мы грамотеи известные..

— Да не поэтому… Тут имеется острый политический момент. Получается, что мы, посылая это письмо, ставим под сомнение беспристрастность органов Советской власти.

— По-твоему, эти самые органы правы? — не слишком любезно спросила Устинья.

— Я никогда не сомневался в правоте Советской власти.

— А Максим? В чем он виноватый?

— Не о том речь, Устинья Васильевна. Видно было, что ему совсем не хочется спорить, изо всех сил он старался не обострять разговора, всем своим видом давал понять, что он бы, конечно же, подписал, если бы имел на это право.

Однако Устинья всех этих тонкостей понимать не хотела.

— Если Максим ни в чем не виноватый, чего не подписываешь?

— Я же объяснил! — Рымарев повернулся к Игнату, словно приглашая его образумить эту настырную женщину.

— Какие твои объяснения! — в глазах Устиньи зажглись огоньки. — Виляешь и крутишь, как согрешившая баба перед своим мужиком.

В кабинет, приоткрыв дверь, заглянул Белозеров.

— Что за крупный разговор? Ты что это, девка, разоряешься?

— Терпеть не могу таких склизких!

— Но-но! — с угрозой сказал Белозеров. — Такие выражения дома оставляй. В чем дело?

— Письмо насчет Максима не подписывает.

— И не подпишу. Это же организованным протестом пахнет. Что вы, товарищи!

Прочитав письмо, Белозеров поднял взгляд на Рымарева.

— Не понимаю, чего ты испугался.

— Я не испугался. Я целиком и полностью доверяю органам власти, я обязан доверять и поддерживать, как член партии.

— В органах работают люди. А они могут и ошибаться. Белозеров взял письмо, стал читать.

— Стефан Иванович…

— Подожди. В письме про Максима сказано правильно?

— Допустим.

— Да не допустим, а правильно. Когда Максима увезли, я всю его жизнь день за днем перебрал… Дай сюда ручку. Белозеров решительно, размашисто вывел под письмом свою подпись, отдал его Игнату. — Давай, действуй.

Подписей собрали больше сотни… Когда было все готово, Игнат поехал в город. Ходил по начальству, показывал письмо, рассказывал о Максиме, его выслушивали, посылали от одного к другому, даже не пытаясь обнадежить или сказать несколько утешительных слов. Наконец ему дали понять, что его бумага вряд ли что изменит. И он возвратился домой. Сказать Татьяне всю правду не решился, пусть надеется, так ей будет легче привыкнуть к ожиданию длиной в десять лет. Единственный, кому он обо всем рассказал, был Стефан Белозеров. Тот, подумав, тряхнул головой.