Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Должно быть, тогда, 250 лет назад, природа всё же была более необузданной и дикой — такое впечатление возникает, когда читаешь «Своеручные записки». В одном месте, к примеру, путникам пришлось быть свидетелями двух лун на небе. В другом — на Оби — случилось невероятное происшествие, и не удержаться, чтобы не процитировать это место:

«Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив. Я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы — никто сказать не умеет, сами не знают. На одном берегу всё березник, так, как надобно роще, не очень густой. Стала эта земля оседать и с лесом несколько сажен опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго. Думали всё, что мы пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвало, что видна стала за оставшей малою самою частию земли вода; надобно думать, что озеро. Когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был: думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божия поспешила. Ветер стал утихать, землю перестало рвать, и мы избавились от той беды, выехали на свету на свой путь, из одного заливу в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унёс».

Что это было? Сель, оползень? Так или иначе, путники неким чудом «вышли сухими» из воды, судно не потонуло, все остались невредимы. Зато дальнейшее путешествие проходило без происшествий, спокойно. Обь уверенно и властно несла их на своих могучих водах, а с берегов смотрели начинавшие рыжеть лиственницы.

Когда дули ветры, гремели громы или были какие неудобства у его жены, Иван Алексеевич, чтобы отвлечь её, был деятелен, разговорчив, пел песни под шум ветра. Покой же и медлительное движение судна, напротив, приводили его в мрачность, он опять возвращался к мыслям о злополучной своей судьбе, каялся, что принёс ей такое горе. Зато Наталья Борисовна, угадывая его состояние, становилась ровно-спокойной, даже весёлой. Она более обращала внимание на красоты природы, любовалась закатами, а то находила в поведении окружающих что-нибудь забавное. Князь как-то поймал осётра, она привязала рыбину на верёвочку и всё шутила: «Вот и не одни мы в неволе, вот и осетрок разделяет её с нами!»

Князь, глядя на жену, думал: сколько жизней отделяют их от счастливого дня помолвки на Воздвиженке? Не одна, не две — целая вечность. Ждал ли он, какой станет она в испытании?

Княгиня чувствовала на себе его взгляды, догадывалась про его мысли и иной раз спрашивала:

— Любишь ли ты меня, Иван Алексеевич, как прежде?

— Прежде? — задумчиво отвечал он. — Пуще прежнего!.. Скорблю только, что горе со мной терпишь.

— Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! — весело отвечала она. — В радости так не узнать человека, как в горести.

Ответы её были беззаботны, но сердцем своим знала: лишь неустанной заботой, вниманием, шуткой может укрепить его дух, — и откровенно об этом потом написала:

«Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать; и должна была его ещё подкреплять, чтоб он себя не сокрушал: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Всё оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина — всё непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он в сердце моём был. Мне казалось, что он Для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».

...Чем дальше на север, тем всё шире и полноводнее становилась река. Оставалась одна ночь пути, когда путешественникам предстало опять необычайное зрелище: по небу заполыхали синие, зелёные, жёлтые полосы. Будто гигантская люстра свисала с небес, и яркие светы то возникали, то меркли, внушая страх и трепет.

Наталья залюбовалась, золовки схватились за руки, а с Катериной стало твориться что-то невообразимое. Она колотила рукой по деревяшке, рыдала в голос, рвала на себе платье. Охватило ли её воспоминание о возлюбленном Миллюзимо или каялась в согрешении с государем? Никому ничего не сказала — и вдруг выпрямилась, отёрла слёзы и замкнулась в молчании...

Утром среди необозримого водного пространства предстал возвышающийся вдали остров...

Множество деревянных домиков разбросано на берегу. Крыши их, обвеянные ветрами, промытые дождём, серебрились на солнце.

Это и был городок Берёзов...

— Становись! — крикнул офицер арестантам. — Мешки, корзины готовь! — И стал подталкивать Долгоруких, при этом коснулся плеча Катерины.

И опять что-то сталось с княжной Катериной. Она пригвоздила офицера огненным взглядом и с ненавистью проговорила:

— Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!

До Тобольска арестантов сопровождал вежливый офицер, благодаря галантерейным подаркам с ним быстро нашли общий язык. В Тобольске же им дали солдат, которые были не просто грубы, нет: они находили особое удовольствие во власти над именитыми князьями. Наталья и золовки её то и дело отворачивались, чтобы скрыть слёзы обиды и оскорблённого достоинства...

В молчании глядели они на острые столбы, возвышающиеся на высоком берегу, — острог.

«Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!» — те же слова скажет Екатерина Долгорукая и потом, когда окажется в монастыре, в заточении. Сколько высокомерия, гордости в этих словах!.. Они вызывают в памяти некоторые образы из XX века.

К примеру, генерала, командовавшего полком в годы первой мировой войны, носившего фамилию Долгорукий. Он считал позорным ходить в атаку, пригибаясь, — только в полный рост, глядя в лицо неприятелю. Под его началом служил знаменитый Серж Оболенский, которого пытались завербовать органы НКВД и который оказался крепким орешком.

Иногда кажется, что аристократы, представители древних фамилий, жили, ощущая себя как бы на сцене грандиозной Истории, а в зале сидели в числе зрителей их предки.

В памяти возникает и ещё один, иной образ — Ларисы Михайловны Рейснер. Горделивая красавица революции, она видела себя на сцене Истории. Сама старинного дворянского рода, она, однако, поверила в идею социального равенства и была сторонницей уничтожения сословий. Даже принесла свою самую большую любовь, любовь к Николаю Гумилёву, в жертву идее. Подобно Екатерине Долгорукой, она полагала, что жить следует не по велению сердца, а по воле разума, расчёта.