Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Судьба Ларисы Михайловны тоже оказалась некоторым образом связанной с Шереметевыми. В 20-е годы она поселилась в Шереметевском переулке, рядом с домом, в котором совершалась помолвка Натальи Борисовны. В расцвете молодости и красоты заболела и лежала в «кремлёвской больнице» — бывшем шереметевском дворце.

Н. Я. Мандельштам вспоминает, что Рейснер «примеряла к себе наряды истории». Однако прощает ей этот грех, так как она помогала многим гонимым, осуждала ЧК (говорила, что краснеет, когда думает о Петроградском ЧК). И помогла, видимо, «некоему искусствоведу, бывшему графу» — по всей вероятности, это был Павел Сергеевич Шереметев.

Как и Екатерина Долгорукая, Лариса Рейснер заболела в расцвете молодости и красоты (смерть её в таком возрасте кажется весьма подозрительной, но это уже другая тема). И в обеих их было что-то от «роковой женщины», ведь Катерине ещё предстоит сыграть немалую роль в судьбах наших героев, она будет заточена в монастырь, она выйдет замуж за одного из умнейших людей — Брюса, но...

С жестоким равнодушием История перетасовывает человеческие судьбы, как карты, и это не так удивительно, как то, что люди сами подыгрывают Истории.

орькое зрелище открылось путникам, когда поднялись они на высокий берег реки и вошли в ворота острога.

Городьба из длинных, заострённых вверху брёвен, острые колы, будто копья, отделяли острог от городка Берёзова...

Посредине площади высилось когда-то крепко, но без всякой красы построенное здание бывшего Воскресенского монастыря. Боковые пристройки, купола сгорели, и остался лишь остов — кубического вида домина, разделённая на комнаты-кельи. Оттуда пахнуло нежилым мрачным духом...

Ступив за порог трапезной, старый князь Алексей Григорьевич еле удержался на ногах. Братья тоже остолбенели, а сёстры завыли в голос. Когда же комендант указал каждому на его помещение — келью, то оказалось, что для молодой семьи — Ивана и Натальи — места не хватает. Что было делать? Охранники показали сарай, стоявший во дворе, который можно перестроить в избу.

— Что делать? У горькой беды нет сладкой еды, — заметил, видимо, посочувствовавший им комендант — Помогаем!

На другой день после прибытия Иван Алексеевич отправился поутру во двор, чтобы оглядеть всё, и вышел на берег реки. Здесь предстала ему церквушка, от которой открывался вид на заречные дали. Но столь широко разлились тут воды, что не рекой, а морем-озером можно было назвать их. Стоял сентябрь, ещё не опустилась долгая зимняя ночь, солнце посылало слабые свои лучи на затерявшуюся в водах землю.

Князь так поражён был открывшимся видом, что не сразу услышал за собою шаги, а повернувшись, увидел священника. Тот назвал себя: «Матвей Баженов». Оказался он словоохотлив и, как и бывает в отдалённых местах, сразу разговорился с новым человеком.

— Дивно тут вашей милости? — спросил.

— Да-а, природа красивая...

— Это пока сентябрь.

— А давно ли церковь сия возведена?

— Как же, как же, совсем молодка наша церковка! А духовитая! Теперь ещё свежим деревом пахнет. — Он любовным взглядом оглядел церковь и добавил: — Александр Данилыч строили её...

— Меншиков? — встрепенулся Долгорукий.

— Они, они! И дом — во-он он! — построил, и церковку возвёл, а имя ей дал — Спас. Знать, спасала она его в горестях его... Да только разве спасёшься от горя лютого на сем свете?.. Горе поболе ссылки надвинулось тут на него... — Отец Матвей сделал несколько шагов, и они оказались на погосте. — Покоится здесь раба Божия Мария.

Князь дрогнул: Мария, та самая?

— Сам, своими руками Александр Данилыч землю мёрзлую ковырял, постелю холодную стелил ей... А уж как пригожа была, да и нравом-то ласкова... И отца горячо почитала... Да, видно, Богу была угодна, и вознёс он её к себе...

Долгорукий стоял, вперив неподвижный взор в землю. Воображению его предстал бал в Петергофе — и счастливая, танцующая с государем императором, порхающая как бабочка Мария. И она — в этой мёрзлой земле? Злую шутку сыграла с нею судьба! Ещё одна порушенная невеста...

— Отчего померла она? — тихо спросил князь.

— Послал Господь наказание за грехи наши! — вздохнул священник. — Оспу принесло к нам, вот и... малятки, детки её, тоже с нею ушли! Слава Богу. — Он взглянул на небо, перекрестился и показал на два малых холмика рядом.

«Как? Она родила?.. И они похоронены под сими холмиками?.. Но кто их отец?» — спрашивал молчаливый взгляд Долгорукого.

Отец Матвей отвечал на его немой вопрос:

— Этакое-то доброе сердце да этакая-то красота одни не пребывают. К княжне Марии вскорости приехал знатный человек. Тайно прибыл, а был из себя видный.

— Кто же он? — спросил князь.

— Так имя-то у него такое же, как у вашей милости: Долгорукий, Фёдор. Не слыхали разве в столицах-го?

Сын дяди Василия? Неужто? Князь смутно вспомнил мовку, которая кочевала в Москве о Фёдоре Васильевиче (толмаче), который под чужим именем отправился в Индию. Значит, не доехал до Индии, сюда устремился?! И позвала его любовь...

— А что Меншиков? — посуровевшим голосом спросил он.

В памяти встала продолговатая, худая физиономия с ямочкой на подбородке, с двумя крупными морщинами-скобами вокруг тонких губ, которые способны складываться в язвительную улыбку, кудлатая, похожая на львиную голова. Как горделиво восседал он в своей карете, отправляясь в ссылку, как кланялся простому люду — умел светлейший проигрывать!..

Однако из рассказа священника совсем в ином свете предстал старый недруг Долгорукого.

— Великий был человек! — вздохнул, перекрестившись, батюшка и указал на церковь. — Эвон какие сделал загогулины с боков, а колоколенка!.. Деятельный человек! Он и службу справлял, и на клыросе пел, и в колокола звонил... А дома, бывало, ляжет на полати и оттуда мемуар свой читает про баталии славные, про кумпанства, виктории громкие, про ретирады стыдные, а сын его писал мемуар тот... Когда прибыл в Тобольск, стали неразумные люди бросать в детей его грязью — в него-то самого стыдились кидать. А он говорил им: в меня бросайте, невиновные дети мои, в меня!.. Сюда прибыл, промолвил: слава Богу, в первобытное состояние вернулся, откуда вышел я, туда и пришёл! Там, у трона, узнал я суету мира, а тут наслаждаюсь свободою духа. Не я, но они достойны сожаления... Чем более отняли у меня, тем менее у меня забот станет... И ни мести, ни злобы не держал ни на кого...

Долгорукий с недоверием внимал священнику, но можно ли усомниться в правде его слов? Так же, как теперь Долгорукий, стоял тут, должно, Меншиков на берегу Сосвы и глядел на этот простор. Словно угадывая его мысли, отец Матвей продолжил: