Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

— Бывало, выйдет вот так на берег и глядит, глядит вдаль, словно с Богом разговаривает... А как уложил любимую дочь в холодную постелю, как закопали деток её, так и сам свалился. От печали и помер... А детям своим говорил: легче бы, дескать, мне было, кабы не смущала меня мысль, что отправят вас обратно, туда, где порок торжествует над добродетелью, где в сердцах уж нет первобытной невинности... Мол, посередь сует того мира станете вы ещё сожалеть о здешнем заточении...

«В неволе моей наслаждаюсь свободою духа? — повторил про себя князь. — Посередь сует мира станете вспоминать о здешнем заточении... Неужто такие мысли обитали в голове державного властелина?»

— Где похоронен Меншиков? — сухо спросил Долгорукий.

Отец Матвей повёл его в церковь, к алтарю. Так вот где покоится тот, с кем враждовали Долгорукие!

Сняв шапку и склонив кудрявую чёрную голову, князь перекрестился и встал на одно колено. Забыв о своём провожатом, он размышлял о том, какую роль они, Долгорукие, сыграли в жизни Меншикова, о дяде, с воем Василии Лукиче, который и ненавидел и ласкал Меншикова, учил племянника разным пронырствам, а юному царю нашёптывал о чрезмерной его роли, мол, одно слово — и рухнет его власть. А сын его, вот поди ж, приехал к Марии. Как всё перемешалось! Охватило князя какое-то смятение и смутное чувство вины — зачем он разжёг гнев государя, когда Меншиков не передал царской сестре 10 тысяч червонцев...

— Кто уповает на Бога, тому открывается Царствие небесное, — проговорил батюшка и ласково тронул арестанта. Они двинулись к воротам острога...

К этой встрече враждовавших когда-то фамилий следует добавить лишь, как встретились другие представители семейств. Современники вспоминают, что дочь Меншикова — Александра, узнав в ссутулившемся, постаревшем человеке Алексея Григорьевича Долгорукого, сразу забыла прежние обиды, сердце её исполнилось к нему жалостью, и она с открытостью и сочувствием заговорила с ним. Иное дело сын Меншикова. Услыхав о прибытии Ивана Долгорукого, он воспылал негодованием и воскликнул: «Увижу — плюну ему в лицо!» Однако обратился мыслью к отцу: как бы поступил он? Что завещал отец? — и охолодил себя, исполнился даже сочувствием: их ссылка кончилась, а у Долгоруких лишь начинается. Рассказывали также, что сын Меншикова спустя какое-то время вернулся в Берёзов, и подарил князю Ивану дом, построенный отцом...

Миновал год...

В поношенном платье и в меховой безрукавке Наталья Борисовна сидела возле слюдяного оконца и покачивала висевшую на лиственничной жёрдочке люльку, в которой спал её сын. За окном колыхались под ветром кусты, шевелились берёзовые листья, и в памяти княгини проносилось пережитое за этот год.

Как старый князь велел Ивану искать другое место, как горько тот усмехнулся и промолчал — сын отцу не перечил, но и скрыть обиду не умел; с того дня, как разжалован из фаворитов, отец стал будто не родной. Во дворе обнаружили сарай без окон, без печей, который стали перестраивать, и с каким старанием трудился муж! Уконопатил щели, сделал слюдяные оконца, сложил две печки. Как торопился — уж приближалось зимнее время, жена тяжёлая, в положении. Пришлось ей тогда ютиться вместе с золовками, вот уж наслушалась ссор ихних, споров! Зато сколько радости было, когда с нехитрым скарбом переселились в свою избу. Дали им комод, стол, шкап, две лежанки, из посуды — только глиняные плошки да медный самовар и кастрюлю. Перетащили два сундука с одеждой, иконами, книгами да неведомыми Наталье свёртками княжескими и начали жить. А тут и зима засвистела-завыла. Ладно бы холод, а то темнота наступила, чёрный полог опустился — под ним и живи без тепла, без солнышка. Окна заледенели, вода замерзает, из валенок не вылезаешь. Служанка глупа и ленива, сколько раз до времени задвижку закрывала, чуть не задохлись раз в угарном дыму... Пришлось княгине самой учиться и печи топить, и стирать, и меха шить. А князюшка её только успевал колоть да таскать дрова — топили по три раза на день. И не узнаешь, где день, где ночь: чернота, хорошо часы большие, ясные, цифры и стрелки чёрные, а поле белое...

Счастьем-то грех называть такую жизнь, однако... радость была: шли последние месяцы ожидания дитяти, губы её невольно расплывались в улыбке, когда слышала нежные и мягкие ударчики внизу живота!.. Но судьба её горемычная не дала даже малость порадоваться — заболела грудь. К рождению ребёнка надеялась получить кормилицу; писала челобитную в Петербург государыне, а как родила — пришёл ответ: нет, мол, не давать Долгорукой кормилицу. Муж только «злыдарихой» и называл в те дни императрицу — она умоляла его утишить речи свои, а он всё бушевал.

Назвали сына Михаилом — в память о предке долгоруковском Михаиле Черниговском, принявшем смерть за православную веру, а также в память о брате Натальи — Михаиле, который воевал вместе с фельдмаршалом и муки терпел в турецком плену. Тени сих предков должны были укрепить дух младенца, получившего жизнь в суровом крае.

Месяцам к пяти мальчик окреп, оправился, стал улыбчив, как все Шереметевы, и она, Наталья, вылечилась, и все трое были почти счастливы в своей избушке, затерянной в далёком краю. Об остальных же Долгоруких этого нельзя сказать. Они жили маятной жизнью, терзались однообразием. Ни писем, ни вестей с воли, две-три дорожки по крепости и редкие выходы в городок Берёзов — лишь по большим церковным праздникам.

В конце зимы задул ветер-колыхань. Тягучий, монотонный, он вызывал у неё страшную головную боль. Когда стало светлее — день и ночь светло, — перестал спать Иван Алексеевич. Солнце, бледное, немощное, висело над самым горизонтом, а небо покрывал белый дымчатый тюль — и днём и ночью. Наталья, утомлённая за день, засыпала, а Ивана Алексеевича беспрерывной канителью опутывали мысли. Она слышала сквозь сон, как муж ходил, вставал, отправлялся на берег.

Берег, белая вода, закаты успокаивали его, и он подолгу в одиночестве проводил так время.

Да вот и сегодня, осенним днём поутру отправился туда. «А не пойти ли и мне?» — подумала Наталья. Постояла над сыном, поправила меховое одеяльце и вышла, наказав служанке приглядывать.

Медленно подошла к лавке, которую сколотил и поставил тут муж, остановилась поодаль. Князь стоял, скрестив на груди руки, глядя вдаль, и не заметил её. Ни шапки на голове, ни парика, впрочем, тут сразу забыли о париках (а ведь когда-то у него их было штук 20). Сбоку, возле лба белела прядь седых волос — будто гусиное перо вставлено в густые чёрные волосы. Теперь кудри полегли, обессилели, а вокруг лица выросла тёмная бородка...

Водная гладь лежала — будто огромное серебряное блюдо. А птицы, которых тут было великое множество, — будто зёрна, рассыпанные на блюде. Но вот все они разом поднялись и, подчиняясь каким-то неведомым законам, устремились в одну, потом в другую сторону, рассыпались и снова с громким криком помчались.