Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

Догнивали в Охотской гавани благополучно вернувшиеся из дальних странствий корабли. Штурман Ганс скоро спился и помер, отравившись камчатской водкой, которую научились гнать из сладкой травы, каттика, шестаковские казаки. Геодезист Гвоздев, вычертив карты своего — первого в России! — путешествия к берегам Америки, отослал их в Адмиралтейств-коллегию и ожидал ответа. Но Петербург молчал. Никто не требовал отчёта у Гвоздева, никто не ром пил, в какую экспедицию и с какой целью был снаряжен он.

«Шестаков со служивыми людьми от немирных чюкоч побит до смерти...» — доносил 26 апреля 1730 года капитан Дмитрий Павлуцкий.

Странно было читать эти донесения новому сибирскому губернатору Алексею Львовичу Плещееву.

Какой Шестаков? Кто такой драгунский капитан Дмитрий Павлуцкий? Чего он в Охотске делает?

Впрочем, не особенно и ломал себе голову Алексей Львович. Время такое наступало, что дознаваться тоже опасно стало. Лучше и не знать лишнего, особенно, что касаемо того, кто и где находится и но какой такой причине...

Получено было недавно указание — сама императрица подписала! — освободить из берёзовской ссылки светлейшего князя Меншикова с семейством и возвратить в Москву. А как освободишь, как воротишь, коли и сам Александр Данилович, и княжна Марья давно уже в мёрзлой берёзовской землице на вечном покое лежат?.. Уцелевших Меншиковых погрузили на сани и увезли незамедлительно. Губернатор Плещеев сообразил, что для кого-то большого Березовский острог освобождают, кому-то великому квартиру готовят...

Под утро князю Ивану сон приснился.

Покойного императора, друга своего закадычного, князь Иван увидел. В охотничьем шатре дело происходило.

— Ты чего кусаешься, дурак?! — схватившись за ухо, гневно спросил император.

— Ваше величество! — ответил князь Иван. — Я хотел показать вам, как должно быть больно тому человеку, которому отрубают голову.

— А ты откуль ведаешь, что это больно? — спросил император. — Нешто тебе голову отрубят, когда на колесо положат?!

И тут же исчез шатёр и император исчез, на сырой земле лежал князь Иван. Руки и ноги растянуты в стороны и привязаны к вбитым в землю кольям. И только палач вверху ходит. Вот берёт в руки тяжёлое деревянное колесо с железной полосой по ободу, и не знает князь Иван, что это, но уже знает, что сейчас будут ему ломать руки и ноги, чтобы потом, просунув между спицами, положить его на колесо, укреплённое на высоком колу над его головой...

В ужасе дёрнулся князь Иван, но кто-то сжал крепкой рукою плечо, не давая двигаться. Открыл глаза князь.

Не на сырой земле лежал, а в постели, в своём доме. И не палач схватил за плечо, а незнакомый гвардейский офицер.

— Что такое? — гневно спросил князь Иван. — Как смеешь? Кто такой?!

— Гвардии капитан Воейков! — ответил офицер.

— Кто пустил?! Пошёл вой!

— Вставай, князь... — ответил офицер. — Не вводи в грех, а то солдат кликну.

Только теперь и вспомнил князь Иван Долгоруков, что не в Москве он, а в ссылке, в пензенском селе Никольском.

Скинул с постели ноги, сел.

— Какая ещё надобность во мне? — спросил хмуро.

— Велено, Иван Алексеевич, у тебя кавалерию и камергерский ключ отобрать... — сказал Воейков.

— Велено, так бери... — равнодушно ответил князь Иван. — Всё равно здесь перед касимовцами с орденами да ключом ходить не буду. В сундуке лежат...

— Не будешь, конечно... — сказал Воейков. — Тем паче, что самому тебе, князь, с семейством велено в Сибирь ехать.

— Куды это?

— В Берёзов...

— A-а... — сказал князь Иван. — Заместо Меншиковых, значит... Отца-то тоже повезут?

— Всех велено везти... — роясь в сундуке, ответил Воейков. — Всё семейство с бабами.

Далека до Сибири дорога. Всё лето ехали на простых крестьянских телегах. Бабам особенно тряско было. И брюхатой княгине Наташке, жене князя Ивана, и сестре его, княжне Екатерине, невесте императора. Тяжело было ехать, а что поделаешь? Другого транспорта для императорских невест не положено. Везли, как заведено было, в далёкий, вставший посреди тундры острог...

Раздвигая руками мокрые кусты, обошли всё кладбище. Везде кресты, кресты, кресты. Каменные и деревянные... Заросшие зелёным лишайником, так что и не разобрать имени, и совсем новые... Могилу родителей Чириков так и не нашёл.

— Может, и не здеся схоронены... — обессилев, сказал одноногий монах, сопровождавший Чирикова.

— Где же, если не здесь?

— А кто их ведает... — отвечал монах, усаживаясь на валун и вытаскивая из кармана рясы кисет и трубку.

— Чего смотрите, ваше благородие? — спросил он, заметив удивлённый взгляд Чирикова. — С солдатчины курю, не могу отстать.

— Мне-то что... — ответил Чириков. — Только всё равно дивно. Монах, и с трубкой...

— Какой я монах... — вздохнул курильщик. — В монахи я, ваше благородие, так и не вступил. Когда оттяпали йогу под Нарвой, приблудился к монастырю тутошнему. У их богадельня была. А потом к церкви привык, все службы выстаивал... Втянулся в это дело. Настоятель и говорит мне, что ежели желание имеется, принимай постриг, брат. В монашеском-то звании, говорит, ловчее душу спасать. Только, говорит, курить бросить придётся. А мне чего ещё осталось? Всё едино калека. Послушником три года был. Уже постричь собирались, да тут указ вышел, монастырь наш закрыть. Так и остался в послушниках. Курю вот по-прежнему...

— Бог с тобой, служивый... — сказал Чириков. — Ты мне могилы родительские пособи разыскать. Кто у вас тут из монахов остался?

— Все перед тобою... — ответил солдат. — Остальных, которые грамоте разумели, в учителя определили. Которых — в солдаты.

— Тебя-то пошто оставили?

— Дак куда я годен? В солдаты — безногих не берут. А в учителя если, то надобно самого меня, ваше благородие, грамоте прежде обучить. Никуды уже не годный... Может, и пошёл бы куды, да тут попа-то нашего запороли за недоимки, дак он мне, когда отходил, при церкви велел жить, покуда нового батюшку не назначат. Вы бы сказали, ваше благородие, начальству, что совсем без попа пропадаем.

— На вот... — Чириков вытащил из кармана рубель. — Возьми, служивый. А насчёт попа — другого кого попроси. Не по духовному я ведомству...

— Жалко... — разглядывая рубель, сказал солдат. — А денег-то зачем даёшь? Чем я тебе отслужу, ваше благородие?

— Ты уже отслужил своё... — сказал Чириков. — Помолись за родителей моих, и то ладно будет.

И, опустив голову, побрёл к кладбищенским воротам.

— Звали-то как их? — крикнул ему в спину безногий солдат.

— Илья... — ответил Чириков. — И Мария... И за меня, за раба Божия Алексея, помолись, солдат...

— Не велика сила молитвы моей, ваше благородие, а помолюся. Храни тебя Бог!