Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

Уже десятый год в Сибири Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев жил. Пять лёг в Жиганске провёл, пять лет — в Охотске, исправляя должность командира порта.

Задумано добро было. Как только решили вторую экспедицию снарядить, сразу о Григории Григорьевиче вспомнили. К чему же кандидатуру подыскивать, если там, на месте, человек подходящий имеется. Как-никак Писарев и каналы прокладывал, и фортификации разные строил, и Морскую академию налаживал... Нешто такой человек в Охотске не справится? Нешто верфь не сумеет устроить? Послан в Сибирь указ был, дескать, ступай ты, Скорняков-Писарев, и займись делом. Нечего бока в Жиганске на печи пролёживать. «Быть тебе, Писареву, в Охоцке и иметь тебе над оным местом команду, и чтоб то место людьми умножить, и хлеб завесть и пристань с малою судовою верфью».

И всё хорошо, всё ладно придумали, только генерал-лейтенантского чина не вернули, только и знаменем Писарева, кнутом обесчещенного, прикрыть позабыли, чтоб бесчестье то снять. Солдат под команду дали, да одними солдатами много ли сделаешь?

Как был для всех Скорняков-Писарев ссыльным, так и остался. А ссыльному свои права доказывать не полагается. Можешь, конечно, просить о воспомоществоваиии, но уж уважат твою просьбу или нет — и спрашивать не смей. Сиди и дожидайся, пока ответ дадут. Или не дадут... Кто ты такой, чтобы перед тобой отчитывались?

Опять же и то понимать надо, что хоть и разжалован был Григорий Григорьевич, хоть и отняли у него звания, ордена и имения, хоть и кнутом его били, а только гордости и гонору лишения эти в Скорнякове-Писареве не убавили. Не переломали ему кнутами хребет, чтобы он, генерал, в лицо смерти смотревший бестрепетно, перед воеводами да подьячими гнуться стал.

Уехал Григорий Григорьевич в Охотск, как и было указано, оттуда рапорты в Адмиралтейств-коллегию посылал, что и того не дают, и этого тоже. Пущай Адмиралтейств-коллегия думает, как воздействовать на ослушников.

Слава Богу, жалованье исправно выплачивали. Положено было Скорнякову-Писареву «триста рублей в год, да ещё хлеба сто четвертей, да вина простого сто вёдер». Тем и жил. И так было, пока Мартын Шпанберг в Охотск не прибыл.

Ждал его Григорий Григорьевич с нетерпением. Всё-таки хоть и никудышный, а помощник. Глядишь, общими усилиями и сдвинется дело.

Однако Шпанберг не помогать прибыл.

— Вор! — закричал он на Скорнякова-Писарева. — Кто ты есть таков и чего о себе думаешь? Давно кнута, шельма, не пробовал?! Так я тебя попотчую сейчас...

И он действительно схватил кнут, чтобы ударить опального генерала. Побагровел Григорий Григорьевич.

— Взять этого негодяя! — закричал солдатам. — В железы одеть!

Опасливо косясь на огромную чёрную собаку, которая всегда сопровождала «батюшку Козыря» — так звали Мартына Шпанберга матросы, — писаревские солдаты начали окружать его. Зарычала собака.

— Бунтовать?! — выпучил бесцветные глаза Шпанберг. — Всех перевешу!

Подоспевшие матросы с трудом отбили своего командира, и с этого дня настоящая война разгорелась в крохотном Охотске.

Бои с переменным успехом шли вокруг заложенных на верфи остовов кораблей, вокруг обозов с припасами, доставку которых в Охотск наладил Чириков.

Но не только в Охотске велись боевые действия. Один за другим летели в Петербург доносы. Скорняков-Писарев жаловался не только на Шпанберга, но и на Беринга, взявшего под защиту Мартына. Доносы и жалобы писали на Беринга и раньше, но Григорий Григорьевич действительно был крупным организатором и знал, кому и что нужно писать. По его жалобам получалось, что Беринг совсем не радеет в Якутске о государевой пользе, а Шпанберг, вместо того чтобы строить суда, воздвигает особняки для своих офицеров.

Прибывший в Охотск Алексей Ильич Чириков прямо на эту войну, в самое её горнило попал. В острог, где обосновался Скорняков-Писарев, его не пустили. Но и в большом доме, поставленном Шпанбергом в самом устье реки, тоже не нашлось места.

— Я тебе уши и нос отрежу! — пообещал Шпанберг. — Только попробуй сюда сунуться... Делать было нечего. Пришлось Чирикову воздвигать свой лагерь. Ещё — строить суда, которыми из-за войны ни Скорнякову-Писареву, ни Шпанбергу недосуг было заняться...

Порою отчаяние охватывало. Тогда, обхватив руками голову, часами сидел Алексей Ильич в своей избе, пытаясь уразуметь неуразумеваемое.

Нет... Всё понимал Чириков. Даже Шпанберга... Такой уж уродился Мартын. Сколько лет живёт в России, а только ругательствам обучился. Волю ему дай, и всю Россию перевешал бы. И не со зла, а так — для порядка...

И Скорнякова-Писарева понять можно... Каким человеком надобно быть, чтобы такие лишения и бесчестие выдержать? Только вид Григорий Григорьевич показывает, что ничто не сломило его... Ни на что другое, небось, и не остаётся сил...

Не раз и не два пытался Алексей Ильич объясниться со своим прежним учителем и наставником. Пересиливая себя, ходил в острог, чтобы мир установить. Объяснял, что без согласия не будет проку от их стараний, что надобно сообща работу вести.

Угрюмо слушал его Скорняков-Писарев. Пытался отгадать, какую пакость Алексей Ильич задумал... Как сказать, как объяснить, что никакого зла нет в душе Чирикова, что с благодарностью вспоминает годы, проведённые в Морской академии под началом Григория Григорьевича, что и сейчас готов работать вместе с ним, полное своё уважение выказывая.

Не мастер Чириков такие слова говорить, да и бесполезно говорить было. Всё равно в ледяную пустыню одиночества не докричаться. Не стал и слов терять Чириков.

— Вчера с нашим попом разговаривал... — сказал. — Чего, батюшка, спрашиваю, каждый в одиночку живёт и кроме злобы к другому ничего не чувствует? А поп и отвечает мне, что сами, дескать, виноваты, души изломали свои, чего теперь на одиночество жаловаться... Правильно поп сказал или нет, Григорий Григорьевич?

Настороженно взглянул на него Скорняков-Писарев. Тут же и опустил глаза, чтобы злобы своей не выдать.

— Откуда я знаю, господин капитан? — ответил. — Сие по духовному ведомству, а я в оном николи не служил.

— Я тоже не служил... — вздохнул Чириков. — Однако полагаю, что не ошибается поп. Как же это с нами, Григорий Григорьевич, случилось такое?

— Хрен его знает, Алексей Ильич... — ответил Писарев, вставая. — Не ходите больше ко мне. Я и про Беринга, и про Шпанберга, и про вас всё отписал. Пусть наши дела Петербурх рассудит...

Сжал зубы Чириков и ушёл. Ни слова больше не сказал. А теперь сидел вот в своей избе и, сжав руками голову, пытался попять, что ему делать... Отчего разваливается такими трудами немыслимыми начатое дело, отчего грызня — не на жизнь, а на смерть! — идёт лютая. Шут с ней, с любовью! Тут уже о другом разговор. Ясно ведь объявлено, что без исполнения всех пунктов инструкции возвращения не будет. Чего же тянуть тогда? Чего же самих себя мучить?