Сергей Махотин - Марфа окаянная

Он замолчал, думая, как бы поделикатней предложить свою помощь бедному семейству рушан-беженцев. Варя ласково смотрела на него, на её щеках выступил румянец.

— Я хотел...

Варя прижала палец к его губам:

— Не говори ничего. Пойдём.

Она огляделась, взяла его за руку и быстро повела в сторону баньки. Ваня послушно следовал за ней. В тесном предбаннике, закрыв за собой дверь, она с нежностью оглядела Ваню и попросила:

— Ты только не смотри на меня, глаза закрой, я сейчас некрасиво выгляжу.

Она осторожно обняла его, прижавшись к нему всем тонким своим телом. У Вани заколотилось сердце от не испытанного доселе желания, которое он ещё не до конца понимал сам. Руки его затряслись, когда он дотронулся до Вариной спины, ноги обмякли.

Она мягко отстранила его, быстро сняла через голову сарафан и осталась в одной сорочке до колен. Затем сняла кафтан с Вани, расстегнула рубаху и поцеловала его в шею. Ваня весь обмер. Разум подсказывал ему, что благоразумней было бы тотчас уйти отсюда, но голос разума с каждым мгновением слабел, а искушение испытать неведомое наслаждение возрастало. Он дрожал, всё в нём напряглось.

— Не думай ни о чём, — прошептала Варя, угадывая его состояние. — Я сама тебе помогу.

Она гладила его своими нежными горячими руками, продолжая раздевать, и вдруг легла на деревянный пол, увлекая его за собой. Ваня почувствовал горячую влагу, в которую он вошёл, прижавшись животом к её животу, два тела стали одной непрерывной волной, и Варя застонала, стиснув зубы. Ваня испугался, что причиняет ей боль, но остановиться уже не мог и сам чуть не вскрикнул, когда долгожданная сладкая судорога прошла по всему его позвоночнику и отдалась в затылке...

Варя целовала и гладила его тело, и странное душевное опустошение, которое Ваня начал ощущать, уступило место новому желанию. И всё опять повторилось, но уже не так мгновенно, и Варин задыхающийся крик не пугал уже, а доставлял странное наслаждение, и он вновь содрогнулся, освобождаясь от вновь накопившейся мужской силы.

Потом они долго лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Ванино сердце, медленно успокаивающееся от перенапряжения, снова начало маяться от стыда, тягостной пустоты и неясного чувства вины.

Снаружи послышался непонятный гул.

— Колокола звонят, — сказала Варя. — Как в тот раз...

Ваня вскочил и принялся торопливо одеваться. Варя также быстро надела сарафан, который, в отличие от Ваниных вещей, лежал на лавке аккуратно сложенный и ничуть не мятый.

— К беде звонят, — произнесла она. — В тот раз тоже к беде звонили. Не ты ли беду накликаешь, миленький мой? — Она порывисто обняла его, поцеловала в губы. — Пусть! После тебя и умереть не жалко мне. Радости такой навряд уже будет в жизни моей... Славно попрощался. Прощай, хороший мой, не поминай меня плохо...

Она всхлипнула и выскользнула из предбанника.

Когда Ваня вышел вслед, Вари он уже не увидел. Он поразился перемене, какая произошла вокруг. С утра было тихо и солнечно, и ничто не предвещало ненастья. Ваня не смог бы определить, сколько времени провёл он с Варей, но сейчас царила настоящая буря. Деревья гнулись чуть не до земли, всё кругом было усыпано листьями и сломанными ветвями, порой весьма увесистыми. По небу низко неслись чёрные облака с белыми клочьями. Иногда в облачном просвете вспыхивало солнце, и его блеск казался зловещим. Волхов бурлил и кипел белыми барашками. Ливня ещё не было, но он вот-вот должен был хлынуть. Клубы вихрящейся пыли неслись вдоль улиц, подымая вверх щепу и мусор.

Вайя не мог знать, да и никто ещё не ведал, что в сей час на Ильмень-озере, на самой середине его, буря топит более полутора сотен учанов и лодей с отплывшими из Новгорода людьми, набранными из ближайших уездов для защиты города от войска московского великого князя. Точного числа жертв так никто и не узнал, но спасшихся не было.

Нашлись и толкователи сей трагедии, объясняя её тем, что Господь прогневался на Новгород Великий за гордыню и сношение с иноземными иноверцами. Юродивые кликушествовали на Торгу и возле церквей, крича, что близок конец света и начнётся он здесь, в Новгороде.

В отсутствие Вани, в ранний ещё час, не совсем подходящий для визитов, к Борецким пришёл Яков Короб. Пришёл якобы дочь проведать, оставшуюся молодой вдовой. Капитолина встретила его у ворот и с жалобным причитанием: «Папенька, забери меня отсюдова!» — упала ему на грудь и зарыдала. На её крики вышла Олёна, одетая по-домашнему просто, в чёрном платке, который очень шёл ей, и в чёрном платье. Двинулась к Коробу, но остановилась в нерешительности, не желая мешать свиданию отца с дочерью.

Наконец Короб отстранил дочку и проговорил с ласковой грустью:

— Ну полно, полно, Капа, что уж теперь поделать. Видать, Божья воля на то была... — Он подошёл к Олёне. — Что Марфа Ивановна?

— Покушала чуток, — ответила Олёна. — Я уж и не тревожу её, может, заснёт. А то ведь ночами всё молится, себя изводит.

— Скажи, что я здесь. Поговорить хочу.

Олёна в страхе замахала руками:

— Господь с тобой, Яков Александрыч! Не ко времени ты с разговорами к матушке пришёл. Дай поправиться ей, волновать-то зачем её?

— А ты всё же скажи, — упорствовал Короб. — Не захочет принять, уйду, повременю до лучшего раза. А то вдруг и согласится меня выслушать, ты почём знаешь?

Олёна покачала головой:

— Как хошь, Яков Александрыч, не стану докладать, брать грех на душу. И ты не бери.

— Да что я, Марфы не знаю! — рассердился вдруг Короб. — Покой-то её угробит прежде, нежели дело какое-никакое. Не в её натуре от людей взаперти сидеть.

— Будь по-твоему, — согласилась Олёна. — Но уж если с отказом ворочусь, не обессудь.

— Ладно, ладно, ступай, — проворчал Короб, раздражённый тем, что вынужден ещё и Олёну уговаривать, эту вчера ещё девчонку, которая не так давно от каких-нибудь серёжек дарёных краснеть и ахать была готова. А теперь на вот — хозяйка кака выискалась!

К удивлению Олёны, мать согласилась принять свата. Она с утра чувствовала себя бодрее, дала причесать себя и слегка подрумянить ввалившиеся серые щёки. От украшений отказалась, ни к чему они ей теперь, да и в будущем ни к чему. Велела подложить под перину ещё одно взголовье [65]и встретила Якова Короба полулёжа и с обычным своим достоинством.

— Здравствуй, Марфа Ивановна, — сказал тот, оглядывая её с некоторым удивлением. — А мне-то врали, что совсем хворая ты. Ну а ты хоть куда, хоть на Торг, хоть на пир!

— Кончил пировать Новгород Великий, — ответила та, — одно похмелье кругом. А похмеляться-то нечем, на откуп не поскупились полномочные послы с тобою вместе, Яков Ляксандрыч. Пол-Двины отдали Ивану, это как?

— Не мы сумму определяли, — нехотя произнёс Короб. — Каково права качать, когда все рати разбиты, голод кругом. Сама посуди. А землями ты не попрекай меня. Не у тебя одной урон. И меня коснулось, и Захарии, и Онфимьи, и Григорьевой тож...