Сергей Махотин - Марфа окаянная

— Ты жалобить меня, что ли, пришёл? — перебила Марфа и покачала головой с лёгкой усмешкой: — Настасья, выходит, зря старалась Ивану угодить. Обидно ей, чай?

— Вот ведь ты какая, Марфа Ивановна, — вздохнул Короб. — У самой горе, с постели не встаёшь, а язык всё тот же — язвит и жалит. Не пора ль смириться. От судьбы уйдёшь разве?

— Ты-то, гляжу, давно смирился, до замирия ещё позорного.

— То гордыня в тебе говорит уязвлённая, — ответил Короб. — А подумала ты, что, если б не уговорились с великим князем, вои московские по твоей Великой улице расхаживали бы?

Глаза Борецкой гневно загорелись:

— Расхаживали бы, говоришь? А мне иное видится. Как в грязи да в болотах вязнут вои московские по первому дождю; как под укреплёнными новгородскими стенами головы подставляют ядрам и стрелам нашим, а посады сожжены, негде укрыться; как сами от голода пухнуть начинают. В Новгороде ратников довольно ещё оставалось, чтобы не один приступ отбить, а множество и затем самим москвичей преследовать по ими же разорённым дорогам. Да что с тобой толковать!..

Марфа Ивановна откинулась на взголовье, тяжело дыша. Короб попытался заговорить, но она жестом остановила его.

— То обидно мне, — продолжила она усталым голосом, — что вместе одно дело затевали, а перед опасностью каждый только о себе радел. Ошиблась я в людях, Яков Александрыч. И в тебе ошиблась... Иван Лукинич перед смертью пытался глаза мне открыть на бояр наших. Не вняла я тогда ему, жалею. Теперь по-иному бы с ним говорила.

Короб слушал, глядя в пол, сдерживая раздражение и обиду. Он понял, что спорить с Борецкой бесполезно, и ждал, когда она выговорится. Наступила томительная пауза. Он взглянул на Марфу. Та тихо лежала, закрыв глаза.

— Марфа Ивановна?.. — позвал он, в голосе прозвучал испуг.

Марфа открыла глаза.

— Не бойся, не умерла ещё, — проговорила она тихо. — А ведь многим легче стало бы, коль прибрал бы меня Господь. Боятся меня, «окаянную Марфу». И ты боишься. Думаешь, не ведаю, кто в лодьях дырявленых повинен? А ведь не верила поначалу, когда сказали мне. Не мог, мыслила, сват мой дорогой на такой грех пойти. Аль мог?

Она с прищуром посмотрела на Короба.

— Лжа! — воскликнул тот, заволновавшись. — Кто сказал?

— Вижу теперь сама, что мог, — промолвила Марфа Ивановна с презрением. — Ну да я не судья теперь тебя судить. Совесть пусть твоя судит, коль осталась она ещё у тебя. Говори, зачем пришёл?

Короб крякнул и поднялся с лавки. Прихрамывая, подошёл к стекольчатому окошку.

— Колено скрипит, — пожаловался он. — Видать, к непогоде. Душно с утра.

Марфа молча ждала.

— Капитолину хочу забрать к себе. Что ей тебя обременять? Каждая тут вещь о муже убитом напоминает, сердце надрывается у неё.

— Пусть уходит, — согласилась Марфа Ивановна. — А Ваня здесь останется, внука не отдам.

— Да как же матери без сына! — ахнул Короб. — Подумай сама, что баешь!

— Ванечку не отдам! — твёрдо повторила Борецкая.

Короб в волнении зашагал по горнице.

— Поглупела ты на старости лет, прости за резкое слово! Подумай, какая судьба его ждёт у тебя. Ведь он сын боярина казнённого! Клеймённый он именем Борецкого. А ты его уберечь не желаешь!

Лицо Марфы исказилось от страдания, слёзы выкатились из глаз.

— Нет, не могу, — прошептала она.

— Глупая ты баба! — топнул Короб со злостью хромой ногой и сморщился от боли. — Да ведь хоть завтра могут прийти за тобой, и никто не заступится, не посмеет... Сама гибнешь и внука за собой тащишь!

— Уйди, уйди! — закричала Борецкая. — Потом, не сейчас...

Голова её бессильно опустилась на взголовье, силы оставили Марфу Ивановну.

Короб постоял в нерешительности, глядя на лишившуюся чувств боярыню, ещё вчера такую властную и могущественную, да и сейчас не растратившую до конца своего влияния на жизнь Новгорода, затем плюнул в сердцах и, припадая на ноющую в колене ногу, вышел вон.

Ваня возвращался домой неохотно, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. Ветер растрепал и скомкал его волосы, пыль забивала глаза. Где-то поблизости с оглушительным треском упало дерево, загрохотали брёвна, видно, под его тяжестью развалилась изба или сенник. Послышались людские крики. Горожане высыпали на улицы. Во дворах победнее валились заборы и изгороди. По всему городу гудели колокола.

Налетевшая буря как нельзя более соответствовала Ваниному состоянию. Мысли его как будто тоже растрепал ветер. Он с юношеской нежностью думал о Варе, не хотел, чтобы она уезжала навсегда, и даже строил какие-то планы их дальнейших отношений, осознавая, впрочем, что открытой близости быть у них не может, ни за что не допустят того ни мать, ни бабушка. Да и сам он никак не мог представить бедную Варю будущей боярыней. Тут же он со жгучим стыдом вновь вспоминал Ольгу, винился в душе перед ней, будто переступил какое-то данное ей обещание, хотя ничего между ними не было произнесено вслух и их последняя встреча случилась так давно, что время притушило желание видеть её каждый день. Последняя встреча с Ольгой была совсем в иной жизни, когда отец был живой, властный, сильный и непобедимый. При мысли об отце в горле запершило, глаза повлажнели, захотелось закричать, перекричать этот ветер, и он открыл было уже рот и сжал кулаки, но в лицо швырнуло пылью, и он закашлялся с отвращением.

И всё же, думая об отце, он почувствовал горестную тяжесть в груди, но не такую, как прежде, отчаянную безысходность, сковывающую его по рукам и ногам.

Варя, женским чутьём своим угадав его состояние, попыталась помочь Ване единственным известным ей способом и освободить его от сводящего с ума нервного напряжения. И ей удалось это. Какие-то проблески надежды на осмысленность своего существования вновь ожили в Ванином сердце. Панический страх одиночества, в котором он и себе боялся признаться и который терзал его душу, проходил. Что-то предстояло ему совершить в будущем, он чувствовал это и постепенно успокаивался.

К вечеру буря улеглась, пролившись наконец обильным, невиданным в октябре ливнем, как будто летняя засуха решила одним махом вернуть долг обезвоженной земле. Неожиданно вдруг полегчало и Марфе Ивановне. Она приказала одеть себя, умылась и сама, без помощи Олёны, спустилась вниз к общему ужину. Капитолина метнула в неё полный откровенной неприязни взгляд и хмуро уткнулась в тарелку, нарочито громко выскребая ложкой кашу со дна.

Не в меру располневшая Онтонина, рассказывавшая минуту назад, как ходила к ворожее и та гадала ей по свечному нагару, оборвала рассказ, и никто не переспросил, чем же кончилось гадание. Унылый Васятка ковырял в тарелке и зевал от скуки и грусти.

Марфа Ивановна посмотрела на Ваню и печально улыбнулась: