Сергей Махотин - Марфа окаянная

— Вырос-то как! Скоро борода появится. Что делал сегодня?

Ваня пожал плечами, не зная, что отвечать. Бабушкин взгляд стеснял его. «Узнала бы, что б тогда было?» — спросил себя и чуть покраснел.

— От него в последнее время слова не добьёшься, — проворчала Капитолина. — От рук отбился. А мужского присмотру нет.

Она всхлипнула.

— С отцом твоим говорила ныне, — произнесла Марфа Ивановна, не глядя на невестку. — И вот что решила я. Надумала возвратиться в семью свою, удерживать не стану. Завтра и отправляйся, коли хочешь.

— А Ваня тут, что ли, останется? — спросила сердито Капитолина. — Хороша воля, мать с сыном разлучить!..

Ваня с удивлением смотрел то на мать, то на бабушку: что это они, о чём речь? Олёна в растерянности приоткрыла рот.

— Нет, — не меняя тона, продолжала Марфа Ивановна. — И Ваня с тобой пусть идёт. Так лучше для него будет.

— Я не хочу! — воскликнул Ваня. — Чего это вы выдумали вдруг? Мой дом тут, никуда не уйду отсюда!

— Уйдёшь, — твёрдо сказала Марфа Ивановна. — Потом, если всё сложится хорошо, возвращайся, а теперь уйдёшь вместе с матерью. И не Борецким будешь зваться, а Коробом Иваном, чтоб ни одна крыса не посмела попрекнуть тебя бабкой твоей, «Марфой окаянной». И ты, Тоня, уходи с Васяткой к своим. Коли придут сюда стражники великокняжеские, я сама за всё отвечу, а вас губить не желаю.

— Да как же?.. — захныкала Онтонина. — А Федя возвратится вдруг, а меня и нет с Васенькой-то? Нет, Марфа Ивановна, ты что хошь со мной делай, а я не пойду никуда.

— Не решай сгоряча, время есть подумать, — ответила Марфа. — Неволить не буду.

Ваня сидел ошарашенный. Ему казалось, что бабушка отказывается от него. Он чувствовал, что ей это неприятно, что никого она сердцем не любит так, как его, Ваню, своего внука старшего. Но знал также, что решения своего, коли приняла, она не изменит.

— А Волчик к кому пойдёт? — спросил вдруг Васятка в наступившей тишине.

Никто ему не ответил. И вновь, как в тот вечер, когда Дмитрий Исакович был ещё жив и когда явился к ним с жалованной грамотой московский дворянин, точно так же оглушительно залаяла Двинка и со двора послышались возгласы челяди. Все ждали со страхом непрошеного гостя или даже гостей, про которых только что обмолвилась Марфа Ивановна. В сенях хлопнула дверь, послышались шаги и поскрипывание старой лестницы. Васятка вытаращил глаза и прижался к Онтонине. Олёна готова была закричать от страха.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял Фёдор...

Никита собрал все свои пожитки ещё утром, однако внезапная буря задержала отъезд. Настя уговорила его остаться ещё на одну ночь, куда ж в темень одному ехать? Он согласился и в душе был даже рад задержке. Будущее представлялось смутно, никто и нигде не ждал его, начинать жизнь заново было страшновато. Захар пытался ещё раз уговорить его вместе ехать на Москву. Никита ещё раз отказался: «В Тверь, во Владимир, да хоть во Псков, может, и поехал бы. А на Москву — нет уж, уволь. Сердце озлоблено, не знаю, оттает ли...»

Захар был утром. Обещался к вечеру ещё зайти, да что-то нет его до сих пор.

— Про деревеньку-то боярыне не напоминал? — спросила Настя. У неё весь день всё из рук валилось, бралась за одно дело, начинала второе, забывала про третье. Пирог с визигой сожгла, не продохнуть было в поварне от дыма. Пришлось перепекать заново. Сейчас она стояла с опущенными руками, избегая смотреть Никите в глаза.

— Да присядь ты наконец, передохни, не двужильная, чай, — сказал он. — В ногах правды нет. Про деревеньку-то? Нет, не напоминал. До деревеньки ли ей теперь, сама едва к Богу не отходит. Язык не повернётся напоминать. Вот если б Дмитрия Исаковича уберёг, тогда, может, сказал бы, атак... — Он вздохнул. — С другой стороны поглядеть, так и к лучшему, может. Волости заонежские великий князь себе отписыват. Обустроишься на новой земле-то, а её у тебя и отберут. Да и непривычен я над людьми стоять, сам с собой, бывает, не совладаешь, куда уж с другими. Одному сподручней будет мне.

— Наезжать-то будешь в Новгород? — тихо спросила Настя.

— Жизнь покажет, — тихо ответил Никита.

— А с Ваней-то так и не попрощался! — спохватилась Настя. — Нехорошо это.

— Нехорошо, — согласился Никита. — Боязно мне. Упрашивать начнёт, отговаривать. А ведь мне и не объяснить ему толком, что здесь у меня делается. — Он указал себе на грудь. — Ему не до меня теперь, не сразу и спохватится.

Настя села наконец на лавку, положив руки на колени. Никита посмотрел на неё, кашлянул и решился сказать то, о чём давно думал наедине с собой:

— Я через год к тебе приеду. Коль сладится всё там у меня, в ноги упаду Марфе Ивановне, чтоб отпустила тебя со мною. Сама-то поедешь?.. — Настя кивнула и вздохнула всей грудью. — Кой-чего скоплено у меня, и сейчас мог бы увезть, да ново место подготовить нать.

— Боярыня бы только не померла, — вымолвила Настя едва слышно.

— Что? — переспросил Никита и прислушался, приложив палец к губам. Издали послышались мерные удары Вечевого колокола, который с другими нельзя было спутать.

— Господи, опять что-то стряслось!.. — перекрестилась Настя. — Что за день такой несчастный!..

Дверь распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся Акимка.

— Пожар! — выдохнул он. — Отец за подмогой послал, изба уже занялась!

Никита вскочил и бросился к дверям, едва не сбив появившегося Ваню.

— И я с вами! — крикнул он.

— Бежим скорей! — кивнул Акимка.

Все трое побежали вниз по Великой улице к Людиному концу, населённому в основном ремесленниками, преимущественно гончарами, оттого он звался ещё и Гончарным. Улочки здесь были короткие, кривые и узкие, дворы стояли впритирку, огонь с лёгкостью переползал с крыши на крышу. Толкотня, ругань и паника царили вокруг. Отряду дружинников с топорами и баграми было не проехать к горящим домам из-за скопления мечущихся людей и скарба, который каждая семья пыталась спасти, выбрасывая на улицы прямо из окон. Никита с ребятами вынуждены были бежать в обход, теряя время и силы. Воздух стал горячим и мешал дышать, хотя дыма было мало — избы, амбары, сенники, иссушенные за лето, вспыхивали и горели очень быстро, несмотря на недавно пролившийся ливень.

Поспели они к самому уже пепелищу. Захар с перепачканным сажей лицом, на котором в отблесках пламени жутко светились красноватые зрачки, молча наблюдал, как догорает развалившаяся уже изба. Он обессилел, порванная рубаха была грязной и мокрой от пота, нательный крест прилип к плечу. Рядом на узлах с немногими спасёнными вещами сидела его жена и плакала с непрерывным тоненьким подвыванием.

— А, это ты, — сказал Захар, заметив Никиту. — А я вот, сам видишь, как...

Никита дотронулся до его плеча, пытаясь ободрить: