Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Для Петрусевича, отдававшего свободное время ученым исследованиям о Закаспийском крае, Тыкма-бай был приятнейшим из степняков. К тому же оба они – и носитель высокой культуры, и сын нетронутой природы – были похожи друг на друга.

Наружность генерала представляла удачное сочетание физических и нравственных сил. Большая голова его с необычайно высоким лбом выглядела сурово, но суровость эта говорила о вдумчивости, а не о сухости сердца. Он видел дальше, нежели мог уловить глазами. Не вызывая к себе безотчетной любви, он и не искал ее, довольствуясь серьезным уважением и друзей, и недругов.

Теперь эти две величавые головы вели дружескую беседу на веранде дома, обращенной к рейду и пристани.

– Где пропадал, приятель? – допрашивал своего степного тамыра Петрусевич, превосходно объяснявшийся по-туркменски. – Не задумал ли ты перейти на сторону Теке?

– Я поправлял свои дела, – отвечал Тыкма-бай. – За зиму из-за гололедицы и недостатка корма много пало верблюдов в моем ауле.

– А между тем нам очень нужны верблюды.

– Сколько нужно?

– Не меньше двадцати тысяч.

– Не меньше двадцати тысяч! – воскликнул всегда сдержанный и степенный Тыкма-бай. – Разве можно собрать такой большой караван? Сколько же нужно товара, чтобы навьючить двадцать тысяч верблюдов?

– Бухарский нар поднимает восемнадцать, а хорошо кормленный двугорбый – шестнадцать пудов, – объяснил Петрусевич. – Ваши же туркменские отощали за зиму и едва ли поднимут более десяти пудов. Таким образом, в один путь я подниму на ваших верблюдах не более двухсот тысяч пудов.

– Какого же товара?

– Пригони верблюдов, а товар найдется. Чтобы скорее завязать дело, возьми у меня в задаток столько серебра, сколько сам пожелаешь. Тебе я дам без залога.

– Хозяину нельзя не знать, что положат на спину его верблюда. Теперь перед нами видны целые горы железных столбов, а если положить их на мягкие горбы, то мы получим одних калек. Какой же тогда барыш?

– Мы повезем хлеб, соль, фураж…

– А пушки?

– Для пушек у нас найдутся лошади.

– А ружья и порох?

– Не дело ты спрашиваешь.

– А патроны?

– Допивай чай, и пойдем на пристань. Там ты увидишь все, что мы поднимем в караване.

Красноводский рейд и его набережная представляли в то время оживленную картину. Там всюду шла борьба между культурой и первообразом неприхотливой природы: верблюд с недоумением глядел на страшную фигуру локомотива, а рыбак-туркмен сторонился с ужасом перед паровым катером.

Сильные впечатления должны были оставить в уме Тыкма-бая все эти рельсы, стрелки, крючья, колосники, платформы, фонари… но его занимал один вопрос: где же тыр-тыр?

Таинственные митральезы, получившие в степи характерное название тыр-тыр, очень смущали воображение предводителя теке.

– Ты мне надоел со своими расспросами о тыр-тыр, – объявил ему наконец Петрусевич. – Другой подумал бы, что ты замышляешь недоброе. Поди лучше позавтракай, отдохни, а потом возвращайся ко мне побеседовать о найме верблюдов. Проводите его в клуб, – обратился Петрусевич к своему ординарцу, – и пусть там считают его моим гостем на время пребывания его в Красноводске.

Красноводский клуб обладал замечательной способностью наводить на свежего человека непреодолимую тоску, которая повышалась перед буфетной стойкою до степени черной меланхолии. Властная рука открыла его когда-то на казенные средства со специальною целью соединить заброшенное на окраину общество и как раз достигла противоположного результата. Местные дамы перессорились в клубе, и каждая из них постаралась абонировать себе отдельную стену. Дама одной стены не подходила к даме другой стены, строго следя, чтобы порядок этот соблюдали их мужья и друзья. Бильярдная делилась по временам дня на офицерскую и торгово-промышленную. Буфет угрожал, но не привлекал. Петрусевич возлагал большие надежды на читальню, но и она служила усыпальницей умственных отправлений.

Перед клубом был разведен, опять-таки властною рукой и на казенные деньги, общественный сад, обнищавший до того, что на его гальке и песке влачили грустное прозябание всего несколько кустов тамариска. Отсюда, однако, открывался необычайно красивый вид на величественный рейд. Из-за этой картины чуткая натура могла простить, особенно в лунную ночь, Красноводску все его недостатки и прегрешения, не исключая и уныние клубной залы.

Но вот подкрался день, когда пустота Красноводского клуба сменилась сначала небывалым оживлением, а вскоре и бойкой военно-походной жизнью. Предвестником ее служили какие-то таинственные предприниматели, подолгу шептавшиеся со смотрителем продовольственного склада. Природа наградила их горбатыми носами и акцентом, переходящим наследственно от великого Ирода. Впрочем, это впечатление сглаживалось у некоторых из них ленточками ордена Святой Нины.

По следам предпринимателей задымились пароходы и паровые шхуны из всех западных портов Каспия: из Астрахани, Петровска, Баку и даже из вечно плаксивой Ленкорани. Прежде всех высадились на Красноводском рейде пишущие адъютанты. Но они не успели открыть свои походные столики, как заскрипели перья интендантских столоначальников, защелкали кассиры, заворчали контролеры – и приготовления к войне закипели. За пишущими адъютантами появились боевые, готовые ловить моменты, а там хлынули в Красноводск и все роды оружия.

Клуб распирало табачным дымом, а после обедов и ужинов, особенно за матрасинским, отзывавшимся запахом Апшеронского полуострова, некуда было человеку скрыться от серьезных прений. Все доказывали и объясняли, но никто не хотел слушать. Не только у каждого столика, но и у каждого прибора была своя тема и только в буфете и в бильярдной являлись суждения объективного характера.

Состав посетителей клуба менялся с каждым пароходом, торопившимся принять одних, высадить других и спешить или на юг – в Михайловский залив и Чекишляр, или круговым рейсом к девяти футам у Волги. Менялись люди, но злобы их оставались те же: продовольственная злоба сменялась медицинской, эта артиллерийской, переходившей в инженерную, контрольную, телеграфную с неизбежным вопросом: да кто же у нас будет начальником штаба?

И люди за людьми, и день за днем чередовались лишь с незначительными вариантами в спросе и предложении жизни. В спросе преобладал матрасинский чихирь, а в предложении – критический взгляд на весь живой и мертвый инвентарь предстоявшей войны.

Даже комиссионер Александров, принявший христианскую фамилию вместе с повышением из вахтеров в смотрители, пускался в философию созидания интендантских складов.

– Что такое прибор Раковича? – допрашивал он неизвестно кого за второй бутылкой матрасинского. – Вы скажете, что он действует посредством химии, да на что она мне? У хорошего интенданта вся химия должна быть на конце языка. Возьмите, например, мой язык…