Владимир Череванский - Жены русских царей

О том же писал и граф Велинг в местечко Поль к Бассечу или к Бонде; словом, вся голштинская партия была огорчена и оскорблена теми долгими «выкрутками», из-за которых не объявлялось до сих пор обручение герцога. Письма Цедергиельма и Велинга были доставлены Монсу кем-то из близких герцога, вероятно, графом Бонде, и, без сомнения, для доклада государыне.

Монс, как можно думать, не переставал хлопотать по этому делу. Государыня под его влиянием продолжала являть своё расположение к герцогу, но государь по-прежнему уклонялся от декларации. Явно, что она ещё не входила в его политические расчёты. Но вдруг искания герцога увенчались успехом: причиной того или, вернее сказать, решительным толчком к тому был возникший в ноябре 1724 г. розыск.

5 ноября 1724 г. было роковым днём для Виллима Ивановича. В этот день объявился давнишний донос Ершова.

Как это случилось, кто был передоносчиком, из-за чего вновь возникло дело — эти интересные вопросы решительно остаются загадками. С недоумением останавливаешься пред Поспеловым, Ягужинским, Макаровым, Меншиковым, Толстым, Анной Крамер, но нет, никто из них не мог сделаться доносчиком на Монса, а, следовательно, и на Екатерину. Почему этого не могло случиться, мы уже объяснили; и что они действительно не были виновниками внезапно возникшего розыска, это видно из наград и милостей, которыми их осыпала Екатерина по восшествии своём на престол. Быть может, Андрей Иванович Ушаков? Действительно, он не был дружен с Монсом; ему и поручил Пётр чинить допросы, производить следствие, но всё-таки и Ушакова нельзя заподозрить в доносе: в противном случае он пострадал бы с воцарением Екатерины, чего, как известно, не случилось. Словом, вернее всего, что государь узнал об извете Ершова путём тайного, безымянного письма, т. е. путём довольно обычным в то страшное время, хотя путь этот и тогда был запретный.

В ноябре 1724 г. принесено было одному из его лакеев, Ширяеву, будто бы с почты, письмо.

В чём оно состояло, куда исчезло — неизвестно; но что оно было и относилось к делу Монса. Это видно из описи сего дела 1727 г. В ней рукою Черкасова, между прочим, помечено:

«Пакет, а на нём подписано: письмо подмётное, принесённое в пакете к Ширяеву в ноябре месяце 1724 г.; вместо которого указал его императорское величество положить в тот пакет белой бумаги столько же и сожжено на площади явно. А сие письмо указано беречь; а кресты на оном ставлены рукою его же императорского величества, блаженной и вечно достойной памяти».

Как ни сведал Пётр о доносе Ершова, но 5 ноября 1724 г. по его повелению взят был в тайную Иван Суворов.

Суворов но выслушании доноса показал, что Ершов действительно у него ночевал, говорил он с ним про Егора Столетова, про то, что письма Монса сушили без опаски; что к камергеру приходила его сестра с сыном с слёзным молением отбросить Егорку; «говорил мне о всём этом Балакирев, — рассказывал Суворов, — тот самый Балакирев, что живёт у Монса. А слов, что написал Ершов: когда-де сушили письма Монса, тогда унёс Столетов из тех писем одно сильненькое, что и рта разинуть боятся, и что хорошенькое письмо, а написан в нём рецепт о составе питья, и не про кого, что не про хозяина и что то письмо отдал Егор Макарову, Макаров Поспелову — и [ничего этого] я не говорил; что же до того, говорил я Смирнову: Столетов-де Монса поддел или подденет на аркан, того подлинно не упомню, и в чём, того не знаю, только (говорил) применяясь к словам Балакирева, что Егора не любят».

На очной ставке струсивший Суворов и доносчик Ершов каждый стояли на своём.

Кажется, государь ещё не предугадывал, какое развитие получит это дело; едва ли он не посмотрел на него как на обыденное следование о противных словах. Так по крайней мере можно думать, глядя на препровождение им времени в первые дни ноября месяца 1724 г.

В тот день — 5 ноября 1724 г. — на свадьбе одного немецкого булочника он пробыл три часа, пируя в обществе своих денщиков с немцами-ремесленниками; и всё это время он был необыкновенно весел. Сам Монс, ничего не предчувствуя, хлопотал о составлении патентов на камергерство, пожалованное ему при коронации: патенты ему и Балку были написаны, но им не суждено было украситься подписями государя.

Розыск продолжался. На другой день Суворов на новом допросе передал Андрею Ивановичу Ушакову известный уже нам разговор свой с Балакиревым. Ершов объявил, что он слышал только то от Суворова, что показано в доносе. День 7 ноября прошёл без допросов. Не в этот ли день донесено было государю о важности начатого по его указу розыска? Не этот ли день таинственное лицо, которое вело интригу против Монса, употребило на то, чтоб раскрыть глаза государю на странность власти и значения камергера при её величестве?

К сожалению, ни в повседневном журнале того времени, ни в известном нам рукописном календаре, где попадаются отметки о препровождении времени государя, ни из записок, наконец, Берхгольца не видно, где был государь и чем был он занят в этот день.

Зато положительно известны его занятия 8 ноября 1724 г.

День был воскресный; государь отстоял обедню в Троицкой церкви, что на Петербургской стороне, и оттуда прошёл в Петропавловскую крепость. В одном из её застенков Петра ожидали Андрей Иванович Ушаков и Иван Черкасов, помощник кабинет-секретаря Макарова. Черкасов призван был для записывания показаний; тут же трепетали от страху Суворов, Столетов и шут Балакирев. Дело было не до смеху и шуток. От него потребовали ответа на показания Суворова.

«Я говорил только, — отвечал Балакирев, скрывая всё, что было опасного в его болтовне с Суворовым, — я говорил только, что живу я у Монса в милости, но всегда на посылках, без покою; награждения ж не имею. Я про Столетова говорил только, что он ищет в Монсе и чает у него быть в кредите, и ныне письма все у него на руках. Такие слова, что Монсова фамилия, вся пришед к нему, Монсу, со слезами просила, чтоб он Егорка от себя бросил и проч. [см. выше] я Суворову сказывал; говорил же ему и про ответ Столетова: что-де они мне сделают? Они-де сами [т. е. Монс и Балки] прежде меня пропадут; про виселицу упоминал ли или нет, того не помню».

Затем Балакирев на все показания Суворова и записку неизвестного о разговоре с Константиновым отвечал или отрицанием, или уверениями, что не помнит, или наконец смягчал фразы: так, по поводу разговора своего с Константиновым, отчего Монс не женится? Балакирев так смягчил на допросе: «Сказывал я просто: слышал я от Монса: на что-де мне жениться, у меня-де их много, лишь бы охота была».

Дали очную ставку. Суворов стоял на своём; Балакирев запирался. Его императорское величество велел вздёрнуть придворного шута на дыбу.