Владимир Череванский - Жены русских царей

Понедельник, 9 ноября, проведён был знатью петербургскою крайне смутно. Громовая весть об аресте Монса передавалась шёпотом, по секрету; в маленьких покоях Зимнего дворца (на этом месте нынче казармы лейб-гвардии Преображенского полка), как тени, сновали испуганные денщики и перетрусившие фрейлины; императрица запёрлась во внутренних апартаментах, а в канцелярии кабинета в ворохе захваченных бумаг нетерпеливо рылся государь. Этот день, казалось, не мог не потрясти его души; в разгаре настоящего события Пётр вспомнил, что он ещё не сделал никакого распоряжения насчёт преемства престола, лучше сказать, что дети его ещё «не пристроены», — и вот с обычной ему энергией, он в несколько часов решается на то, что откладывал в течение четырёх лет. Мы говорим об обручении его дочери Анны с Карлом Фридрихом, герцогом Голштинским. Мы едва ли ошибёмся, если скажем, что чтение переведённых для него писем Цедергиельма, графа Велинга и графа Бонде ускорило его решимость.

На другой день, 10 ноября 1724 г., во вторник, в десять часов утра, к герцогу Голштинскому, опечаленному арестом его сторонника Монса, неожиданно явился Остерман. В получасовой секретной аудиенции с его высочеством Остерман именем императора объявил, что государь твёрдо решился покончить дело герцога и что обручение должно совершиться в Катеринин день. Назначение для этой церемонии дня ангела государыни — дело непонятное. Хотел ли государь сделать удовольствие супруге, давно уже желавшей этого брака, и в таком случае, кажется, нельзя сомневаться, что Екатерина имела с мужем объяснение и оно кончилось для неё как нельзя лучше; или же государь имел какие-нибудь другие виды? Вообще надо прийти к одному из следующих заключений: Екатерина с обычным искусством успела вновь возбудить любовь к себе государя, сумела совершенно оправдаться; Монс не показал ничего для неё опасного, прешел многое молчанием и жизнью запечатлел к ней свою преданность, или же, наконец, Пётр узнал грустную тайну, до сих пор известную всем, кроме его самого, но решился не чинить страшного розыска над той, которой обязан был многими счастливыми днями своей жизни.

Последнее заключение, как оно ни противоречит мстительному, ничем не сдерживаемому характеру Петра, тем не менее кажется вернее других.

В то же утро, как Остерман сообщал герцогу вожделенную весть, Монс вновь приведён был к государю.

Допрос произведён был среди величайшей тайны. На бумагу тайна не была передана; письменные допросы, ответы и отписки касались только взяточничества. Те и другие записаны Черкасовым. Вопросы очень коротки, делались как бы нехотя, не вполне, как бы единственно только для соблюдения формы следствия; ответы Монса многословны, беспорядочны; ему, видимо, было нелегко вспоминать о множестве лиц, его подкупавших, и, вспоминая их одного за другим, важного за неважным, он облекал получаемые им презенты в форму дружеских подарков.

Камергер не знал, что лукавство ни к чему не поведёт, что необходимость его казни для Петра до такой степени обозначилась, что даже не станут дополнять и проверять его ответы показаниями лиц, его даривших.

«Скажи о челобитной Хитрово в Деревнях, — спрашивали Монса, — о заёмном письме его в 500 рублях, также о письме Макарова к графу Матвееву с требованием прислать то дело в кабинет?»

«Подавал ли сам Хитрово свою челобитную её величеству, — отвечал Монс, — или я у него принял, не помню; но Хитрово [действительной просил у меня вспоможения в деле с Дашковым и обещал за то 500 рублей... Из них привёз 200 в зачёт данного им мне заёмного письма, а по окончании дела обещал достальные 300 р. дать. Только я у него тех денег не требовал, а привёз он их своею волею с прошением, чтоб принять, и письмо заёмное таким же образом дал. Что до письма Макарова (по делу Хитрово), того не помню; о деле же самом нигде не спрашивал; только государыня-императрица изволила приказывать князю Ромодановскому о решении того дела по указам государевым. А как дело из юстиц-коллегии перешло к князю Ивану Фёдоровичу (Ромодановскому), того не знаю».

«О Любсовой жене?»

«Как Любсова жена била челом о своём отпуске [заграницу], тогда я как её, так и её челобитье, по указу государыни, её величеству представлял. Тогда Любша мне ничего не дарила; только в прошлом году на мои именины подарила: кусок кружев, потом ещё два куска да пред отъездом своим 600 червонных. Тогда ж к именинам прислал Мейер вина (следует исчисление бутылок и бочек). Послал я к нему в нынешнем году роспись, и по той росписи прислал он мне ещё вина (следует исчисление). А больше того ни от Любши, ни от Мейера я ничего не бирывал».

«О письмах Льва Измайлова, что просил об указе в вотчинную коллегию об отдаче деревень и обещал деньги?»

«Те деревни за государыней императрицей; а чьи были, того не помню; только слышал от Кошелева, что после которой-то царевны её величеству достались. И о тех деревнях Пётр Измайлов бил челом её величеству на Воронеже, понеже (не знаю почему) им те деревни надлежит. Её величество изволила обещать отдать половину деревень, и о той половине Лев Измайлов за брата своего просил в Москве. Обещал (мне) 1000 рублей; но ничего не давал, а я не бирал, и ныне те деревни не отданы».

«О псковских деревнях царевны Прасковьи Ивановны?»

«Царевна отдавала мне эти деревни, и я, польстясь на них, взял у неё духовную, которою крепки были они ей, царевне, царицею Прасковьей Фёдоровной. Однако видя, что их невозможно за собой укрепить, я говорил царевне: «Ими не жалуйте, понеже они не могут быть мне крепки, а подлогом крепить опасен». Она на то сказала: «Коли деревень не возьмёшь, то я тебе оброк с них пришлю». Я и от этого отрицался. А потом, по прошению царевны, государыня изволила приказать оные деревни, хотя она и о всех просила, в вотчинной коллегии справить за ней, царевной, ей же и отсылать с них оброк, что и учинено. 600 руб. оброку на прошлый год к ней отослано, а она прислала их ко мне. Я принял. На сей год ничего не присылывала. Для отказу же тех деревень посылал надворного суда прокурора Тимофея Кутузова, для того чтоб о них подлинную ведомость получить, что они стоят: я намерен был их купить. Печатные пошлины платил и отправлял для отказа из своих денег, и то чинил по указу Прасковьи Ивановны».

«О деревнях Стельса, что перешли к князю Алексею Долгорукову и против чего есть протестация Нестерова?»

«Я в этом деле никакого старания не употреблял; а просил меня он же, князь Алексей Долгоруков, о справке за ним по указу деревень отцовских, чтоб ему в том споможение учинить. И по тому прошению говорил я Сухотину, президенту вотчинной коллегии, чтоб по указу решение в деле Долгорукова учинил. А понеже — Долгоруков мне издавна друг, то по дружбе подарил он мне девять кобыл вороных на завод; а я отдал собаку во сто червонных, что подарил мне герцог Голштинский».