Владимир Череванский - Жены русских царей

Купчина Юринской, бывший с послом в Китае, подарил два косяка камки и китайский атлас.

Купец иноземец Меер 300 червонных.

Капитан Альбрехт долгу своего на мне уступил 120 рублей.

Сын «игуменьи», князь Василий Ржевский, закладные мои серьги в 100 рублях отдал безденежно, в то время, как имел дело с князем Хованским.

Посол в Китае, Лев Измайлов, по приезде оттуда, подарил три косяка камки да 10 фунтов чая.

Пётр Салтыков — старый недорогой возок.

Астраханский губернатор Волынский — полпуда кофе.

Великий канцлер граф Головкин — двадцать возов сена.

Князь Юрий Гагарин — четыре серебряных фляши.

Князь Фёдор Долгоруков — полпуда кофе.

Князь Алексей Долгоруков дал, по моему прошению, старую коляску да шестерик недорогих лошадей.

Светлейший князь Меншиков на именины подарил мне маленький перстень алмазный, а потом 50 четвертей муки.

Его высочество герцог Голштинский — два флёровых платка, шитых золотом и ленту».

Не менее обильна была жатва генеральши с прекрасного пола. Ей презентовали:

«Купчиха Любе — парчу на кафтан, штофу шёлкового на самар.

Баронесса Строганова — балбереку 30 аршин.

Баронесса Шафирова, жена бывшего вице-канцлера, — штоф шёлковый.

Княгиня Черкасская — атлас китайский.

Княгиня Долгорукова (жена посла кн. Василия Лукича) — опахало.

Княгиня Анна Долгорукова — запасу разного.

Княгиня Анна Ивановна Голицына — то же.

Княгиня Меншикова — на именины ленту, шитую золотом.

Царевна Прасковья Ивановна — 400 или 500 рублей, того не помню, за убытки мои, что в Мекленбурге получила [в бытность гофмейстериною при Екатерине Ивановне]; от неё ж кусок полотна варандорфского и запасы съестные в разное время; запасы те за то, чтоб просила о её домовом разделе с сёстрами.

Царевна Анна Ивановна, герцогиня Курляндская, прислала старое своё платье.

Царица Прасковья Фёдоровна подарила 200 червонных за убытки мои в Мекленбурге.

Да ныне (в 1724 году), — каялась Балкша, — в Москве из многих господских домов присылывали мне овса, сена и протчего всякого запасу домового, а сколько и когда, не помню».

Чтоб помочь ослабевшей памяти сестры и брата, обратились к гласности!

В ту же пятницу, 13 ноября, пополудни, кортеж солдат, имея во главе нескольких барабанщиков и одного чиновника прошёл по улицам и площадям столицы. На барабанный бой сбежался народ; ему всегласно объявили, что так как камергер Монс и сестра его Балк брали взятки и за то арестованы, то каждый, кто что-нибудь знает об этом или кому доводилось давать им, то тот под страхом тяжкого наказания должен непременно заявить о себе. Такие же извещения прибили на стенах.

«После таких публикаций, — в тот же день заговорили в публике, — после такого объявления дело арестантов примет весьма опасный оборот. Говорят, что они во многом уличены из собственных их писем».

Улик действительно оказалось так много, что арестантов без дальнейшего следования предали вышнему суду.

Утром в субботу, 14 ноября, члены вышнего суда съехались в Зимний дворец.

Пока не привели ещё подсудимых, назовём имена грозных судей; всех их девять человек: Иван Иванович Бутурлин, Иван Бахметев, Александр Бредихин, граф Яков Брюс, Семён Блёклый, Иван Головин, Иван Дмитриев-Мамонов, граф Иван Мусин-Пушкин и наш старый знакомый Андрей Иванович Ушаков.

Есть ли необходимость знакомиться с ними поближе? Заглянуть в их прошлое, узнать значение каждого из них при Петре, их характеры — всё это для того, чтоб вернее возможно было обсудить те мнения, которые услышим в заседании? Едва ли это нужно, и не потому, чтобы это было не по нашим силам, — нет, со всеми этими лицами мы не раз встречались в наших очерках Петровского времени, мы их знаем близко, но здесь рисовать их портреты было бы совершенно не напрасно. Дело в том, что мнений, толков, споров, рассуждений мы не услышим со стороны вышнего суда. Да не для них он и созван; рассуждений недолюбливает державный господин. Дело вышнего суда, как и всякого коллегиального учреждения преобразователя, было прежде всего слепое выполнение его указов. Вот всё, что от него, в сущности, требовалось.

Вышний суд понимает это как нельзя лучше. Итак, оставя рассуждения, удалимся. Кто-то (без сомнения, Черкасов) читает знакомые уже нам допросы и ответы; не станем же мешать слушать судьям.

Чтение и заседание заключилось общим определением: «Выписать указы его императорского величества, по которым те дела судить, и съехаться всем для того завтрашнего, то есть 15 числа сего ноября месяца, в 5-м часу пополуночи».

В то время как в одной из низких, полутёмных палат тогдашнего Зимнего дворца идёт чтение секретно-уголовного дела, по улицам вновь трещит барабанный бой, вновь вызываются доносчики на взяточничество Монса, Балкши и всей их фамилии.

Отныне никто не сомневался, что дело кончится плохо. В публике говорили, что объявилось много лиц, дававших Монсу подарки.

К сожалению, нам неизвестно, кто именно в этот же день являлся. И являлись ли те бароны и баронессы, князья и княгини, наконец, царевны и герцог, племянницы государя и, наконец, будущий зять его, которых так бесцеремонно окрестил указ 13 ноября 1724 года плутами?

Едва ли кто-нибудь из них дерзнул не объявиться таким плутом, после двукратного, всенародного вызова. Каждый и каждая, сколь плутоваты ни были, а не могли рассчитывать, что сумеют вывернуться в случае запирательства от монаршего гнева.

Ноябрьская ночь покрывала ещё своим чёрным пологом Петербург. В грязных лачугах подымались мужички-работники, десятками тысяч согнанные со всех концов России на страдный труд да на смерть от холода, голода, скверного климата и тяжкой работы — создания новой столицы Российской империи. Сквозь закрытые ставни деревянных домиков редко-редко где начинал брежжить свет лучины или сальной маканной свечи или лампадки; под навесами деревянных гостиных дворов да за запертыми воротами лаяли псы. Город только что просыпался, а вышние судьи спешили уже на Луговую улицу, что ныне Мильонная, в тогдашний небольшой Зимний дворец.

Расторопный Черкасов ещё накануне подыскал приличные делу указы и составил по ним приговор. Подойдём поближе и, прочитав его вслед за судьями, расскажем вкратце содержание.

Судьи, как видно из этого документа, признали за Монсом «следующие преступления в его должности: 1) взял он у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями; справил их сначала за царевной, а потом одну деревню перевёл в ведение вотчинной её величества канцелярии; оброк с той деревни брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал он бывшего прокурора воронежского надворного суда Кутузова без сенатского разрешения. А по указу 5 февраля 1722 года без повеления сената дворяне ни к каким гражданским делам не должны быть определяемы; а если к какому делу определяется дворянин, то он на то дело должен иметь письменный указ. Кроме того, Кутузов судился по некоторому делу в московском надворном суде и обязан был подпиской никуда не выезжать; Монс на то не посмотрел и именем государыни императрицы послал в Москву указ: Кутузова по тому делу не истязывать и отлучку его в вину не ставить. 3) Взял он, Монс, четыреста рублей с посадского человека Соленикова, и сделал его за то стремянным конюхом её величества; по указу же 13 апреля 1722 г. велено всех выходцев из посадских выслать в посады, за которыми их и записать».