Владимир Череванский - Жены русских царей

Между тем допросы продолжались. 11 ноября 1724 г., в среду, дошла очередь до Столетова; поданное им своеручное показание относилось до взяток Монса.

Так, Столетов рассказал некоторые подробности относительно крупной взятки царевны Прасковьи Ивановны.

«Когда царицы Прасковьи Фёдоровны не стало, — повествовал Столетов, — тогда её дочь, Прасковья Ивановна, отдала Монсу духовную мамы своей, боярыни Бутурлиной; а в той духовной мама била челом царевне вотчиною своей, селом Оршо, с деревнями, в Пусторжевском уезде. Виллим Монс объявил духовную мне да секретарю вотчинной её величества канцелярии Арцыбушеву и требовал резону: каким образом по этой бумаге можно получить деревню? Я, рассмотри духовную, объявил: «Надо, мол, справиться: закреплена ли та деревня за Прасковьей Ивановной, и если ещё за ней не справлена, то она вас жалует чужим; а узнать о справке надо в вотчинной коллегии». По моему объявлению Монс докладывал государыне, и её величество позволить высокоблагоизволила в той коллегии справиться. Я стравливался и нашёл, что вотчина нигде и никак за царевной не справлена. Тогда это поручили сделать Арцыбушеву, понеже весь того дела порядок чрез него обращался. А и я посылан был по тому ж делу в вотчинную коллегию с указом императрицы, чтоб [ежели надлежит], то за её величеством ту вотчину справить. И вотчинная коллегия о справке чинила немедленно исправление».

Из этого рассказа видно, что домогался Виллим Иванович подарка царевны Прасковьи; никаких, следовательно, отказов с его стороны и особенной навязчивости со стороны дарительницы не было и в помине. Судя по этому, можно быть уверенным, что и остальные показания Монса по поводу его взяток не менее им смягчены и искажены.

К сожалению, о других немного сказал его пособник и секретарь Столетов.

Назвав князей Алексея Григорьевича да Василия Лукича Долгоруких, секретарь объявил затем: «Что принадлежит до взяток с партикулярных персон, ничего не знаю, понеже от всех дел таковых, кроме партикулярных её величества, весьма чужд от Монса учинён, по зависти и обнесению ему на меня фамилии его, которая так его преогорчила на меня, как известно, что он и виселицу обещал».

Уклонившись таким образом от разъяснения проделок Монса, секретарь пояснил, что он принуждён был искать своего в должности определения. «А определения сего, — писал Столетов, — и доныне у него не сыскал. Взял меня Монс в свою команду, обещал всякое благополучие, вместо которого и весьма неравного обрёл себе таковое злоключение, от которого принуждён всякой в моей жизни надежды лишиться, токмо имею на великодушное его величества милостивое рассмотрение надежду; и для того, в чём я, собственно, виновен, приношу моё чистейшее покаяние».

В порыве покаяния Столетов представил небольшой список своих «винностей», всего только три:

— Принял я от служителей государыни, двух Грузинцовых, две лошади с тем, «чтобы со временем в приключившихся нуждах их, по возможности своей, помогать; что я и чинил по совести, без утраты антересу её величества».

«Князь Алексей Долгоруков благодарил меня за старания по его делу об отцовском наследстве [то дело и доныне за ним не справлено для некоторой претензии одного из его братьев]; прислал он мне на камзол парчи золотной, бахрому и сукно да потом подарил жеребчика; а принял я всё то не вменяя во взятки, но в благодеяние и приязнь, для того, что услуги мои были ни по его прошению, «но по указу её величества».

«Да царевна Прасковья Ивановна за объявленное моё старание [в деле о передаче вотчины Монсу] пожаловала мне 320 рублей в разное время с тем, «чтобы я приводил Монса, а он бы государыню, чтоб её, царевну, содержать в милости своей изволила и домашнее бы им определение учинила. В вышеписанном во всём, — заключал исповедь Столетов, — прошу у его величества великодушного рассмотрения и милостивого помилования».

Помилования не было.

12 ноября проведено было судьями, как кажется, в окончательной переборке захваченных бумаг, быть может и в допросах, но они либо не дошли до нас, либо вовсе не были записаны, либо не попали в бумаги, ныне хранящиеся в Государственном архиве в С.-Петербурге, нами внимательно исследованные (в 1862 г.).

Монс продолжал содержаться под караулом, по одним известиям — в доме Ушакова, по другим — переведён был в свой собственный дом, на речку Мью (Мойку). Столетов и Балакирев (последний после прогулки в крепость) всё ещё заперты были в пустом Летнем дворце на Неве, у истока Фонтанки, где ещё недавно можно было видеть тёмную каморку с решетчатым оконцем в дверях.

В пятницу, 13 ноября, рано поутру страшный вестник несчастия Андрей Иванович Ушаков предстал пред Матрёной Ивановной, измученной страхом и надеждой.

Генеральша волею-неволею должна была подняться с постели; её увезли в дом «инквизитора» (так назывались тогда в официальной переписке члены страшной Тайной канцелярии) и — так говорили в городе — заперли в той самой комнате, где сидел несколько дней её брат.

Множество часовых оцепляло здание, вид которого невольно внушал страх и трепет жителям Петербурга.

Вслед за Матрёной Ивановной арестовали её сына, придворного щёголя и красавца Петра Фёдоровича Балка. Ему пока объявлен был арест в своём доме или в доме матери. Вообще нельзя не подивиться той необычной деликатности, если можно так выразиться, которую явил государь в настоящем случае. Арестации были невелики, делали их «без великого поспешения»; взятых под арест не влекли в крепостные казематы; ноги взятых персон, искусившиеся в ассамблейных танцах, не ставили в ремень, выхоленные руки не ввёртывали в хомут, кнут не бороздил их спины. Словом, государь или стыдился являть жестокость по делу, слишком близкому его сердцу, или же Екатерина, по народному выражению, «своим волшебным кореньем» продолжала и в эти страшные минуты «обводить», т. е. смягчать, ублажать государя.

В чём состоял устный допрос Матрёне Ивановне со стороны государя, мы не знаем; то же, что было записано с её слов, отличается необыкновенным лаконизмом. По всему видно, в такой «объявившейся за её семейством материи», каковы взятки, ей не позволили много распространяться.

Перепуганная донельзя, Матрёна Ивановне в течение двух дней 13 и 14 ноября вспоминала и диктовала Черкасову имена своих дарителей. В этом списке были лица всех состояний, званий и обоего пола.

Представляем имена их в некоторой постепенности.

«Брала я взятки, — винилась Матрёна Ивановна, — с:

Служителей Грузинцовых 100 рублей с тем, чтоб говорить Монсу о рассмотрении их дела.

Купецкой человек Красносельцов дал 400 рублей за заступление в деле князя Василия Долгорукова, назад тому лет десять (вернее в 1718 г.).