Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Куда он подевался?

— Кто?

— Будто не знаешь! Напарник твой!

— Ушел, ваше благородие.

— Куда?

— Не могу знать.

— Кто он таков?

— По правде, я и сам не понял.

— Да ведь только что с тобой был, молотом стучал!

— Так точно, ваше благородие. Стучал.

— Как же ты его не знаешь?

— Говорил, железа ему надо.

— А куда смылся? Кузнец пожал плечами.

— В чем вы его подозреваете, господин офицер?

— У каземата ошивался. Ногу волочил. — Да он же — хромой.

— Хромой — говоришь?

— Ну да.

— Что-то, не верится…

— Господин офицер в сумерках не разобрался. А я — у огня — заметил…

Тот кусая локти ушел ни с чем. Томас, притаившийся в саду, выждал и вернулся к кузнецу. От своего друга — его звали Оган — услышал о происшедшем в каземате. Огана же посвятил в эти новости надзиратель того же каземата Карапет, доводившийся каравинчскому гостю двоюродным братом — сыном дяди по отцу. Днем заглянул перекусить в кузню, выпил чарку, которой угостил его кузнец, и доверительно сообщил о неслыханном волнении среди арестантов. Кузнец, конечно, стал выпытывать подробности.

— Вот так да! Неужели из-за того, что офицер нашу Хаджар обозвал? Поклянись, что не врешь!

— Клянусь твоей жизнью, взбунтовались!

— Весь каземат, говоришь?!

— Провались Карапет на месте, если вру. Весь каземат! На дыбы поднялся! Огнем занялся, что твой горн, да во сто крат жарче!

— Мусульмане-то?

— И армяне! И среди солдат русских недовольство.

— А чьих больше в каземате?

— Да чьих хочешь, битком набито.

— Что так?

— За «здорово живешь».

— Ты толком скажи…

— Если толком… — Карапет выпил еще чарку крепкой тутовки, и вскоре язык у него развязался. — Это как посмотреть — кого и за что… На бумаге пишут разное. А если в корень посмотреть — все одно: из-за Гачага Наби и Хаджар!

— Не пойму я что-то тебя, Карапет.

— Да что тут понимать, Оган-джан, — кто гачагу хлеба подаст, кто — патроны доставит, кто поможет уйти от преследований, а кто о гачагах песни распевает…

Кузнец встревожился:

— Если за это, то всех нас, выходит, пересажать надо!

— Почему же — нас?

— А потому, что я и сам песни пою о Наби-Хаджар, — тогда и работа спорится.

— Куда уж, поешь. Мурлычешь, наверное, под нос, поди разбери.

— Ну да, мурлычешь! Еще как пою — во всю глотку.

— То-то и оно… — без видимой связи продолжал Карапет. — Народ ее в обиду не даст…

Карапет не мог утаить своего сочувствия гачагам и их предводительнице. Тутовка развязала ему язык. Он выболтал и про то, как казачий офицер разделался с самим начальником каземата. Поговаривают, этот тип над всем уездом присматривать прислан.

— Откуда ж он взялся?

— Ясное дело, из Фитильборга [20] Искаженное «Петербург». .

— То-то и куражится.

— А как же… — подхватил Карапет, продолжая выкладывать все подробности тюремных событий. И в заключение, приложив руку к губам, понизил голос: Тс-с-с… Я не говорил — ты не слышал!

И, выйдя из кузни, пошатываясь, поплелся под гору, безотчетно и бессвязно напевая что-то под нос, должно быть, из песен о Наби-Хаджар…

Пакет с пространным донесением Белобородова, написанный четким убористым почерком, уже был в пути, не одну лошадь загнал нарочный, мчась по каменистым и пыльным дорогам. По его приезде в Елизаветполь оказалось, что днем раньше генерал-губернатор отбыл в Тифлис по вызову его высокопревосходительства.

Начальник губернской канцелярии, рассмотрев пакет с печатями, решил спешно переправить его вдогонку за генерал-губернатором. Белобородовское послание продолжало путь и было вручено елизаветпольскому генерал-губернатору уже в канцелярии главноуправляющего. При виде «сургучных» печатей, грифа «совершенно секретно» недоброе предчувствие закралось генералу в душу: «Что у них там в Зангезуре еще стряслось?» Губернатор еще не распечатал пакет, а уж на сердце кошки скребут. И как на грех главноуправляющий спешно собрал губернаторов как раз для того, чтобы обсудить вопрос о положении на Кавказе.

«Как теперь быть?» — колебался губернатор. Распечатать и прочесть здесь же, немедля, или отложить напоследок? Он покосился на пакет с нескрываемой досадой: конечно же, добра не жди. Опять, должно, Сергей Александрович расписывает тамошние неурядицы.

Нет, надо немедля, сейчас же, прочесть, невтерпеж было ждать губернатору. Трясущимися руками содрал сургучные печати, рванул пакет с краю. Ишь, расписался, сколько листов! Пробежал глазами, перескакивая через строки. Потом, нацепив очки, углубился в чтение. Вот оно что, в каземате бунт… Достав черный карандаш, он жирно подчеркнул строки о «недопустимом поведении офицера казачьих войск, оскорбившего узницу». Генерал-губернатор решил было оставить письмо при себе, не оглашая перед начальством. Вернется, мол, в Елизаветполь и примет надлежащие меры. Вызовет уездного начальника и этого прыткого Быстроходова из Зангезура, устроит им, так сказать, очную ставку, выслушает, а потом вправит им мозги как следует и отправит восвояси. Нечего на весь Кавказ трезвонить о бунте в каземате, из мухи слона делать, выносить сор из губернской избы перед всем честным народом, наместником и сослуживцами. Но шила в мешке не утаишь… Этим «шилом» был Гачаг Наби, куда его упрячешь, как утаишь! О движении этом знали не только в уезде — по всему Кавказу эхо катилось! Да и во многих других краях империи.

Генерал-губернатор читал, опустив плешивую голову. Нет, решил он, умалчивать о случившемся бессмысленно и недостойно.

И вот, когда их вновь принял главнокомандующий в роскошном, искрящемся хрусталем и зеркалами, зале канцелярии, елизаветпольский генерал-губернатор поднялся с места и предложил вниманию его высокопревосходительства тайное послание. Тот тут же прочел письмо, под напряженными, любопытствующими взорами присутствующих, и со стороны казалось, что реденькие волосы на голове его высокопревосходительства встают дыбом. Взгляд его зацепился за подчеркнутые губернаторским карандашом строки.

Потом, подняв глаза, обвел помрачневшим тяжелым взглядом губернаторов в блистающих позументами мундирах, увешанных крестами, орденами и медалями.

— Господа! — начал он, и в голосе его угадывался сдерживаемый гнев. Господа! Каждому из вас доверена огромная область нашего отечества. — Он выпрямился в кресле. — Вам следует помнить о заповеди, выражающейся в древнем изречении, должно быть, известном вам: «Разделяй и властвуй!» Властвовать — не ворон считать! Не благодушествовать и рты разевать, до тех пор, пока у вас под самым носом, в каземате, бунт учинят, смуту посеют! И не действовать с тупой прямолинейностью, забыв о гибкости, пуская в ход брань и нагайку при каждом случае!