Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Но почему, ваше превосходительство?

— Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе! — повысит голос главноуправляющий, — никто не должен и подозревать, кто ты есть.

— А если — раскусит?

— Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.

— А кто же получится? — продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми — мал-мала меньше.

— Тогда — увольняйте меня, — мысленно обращался он к покровителю.

— Нет, Сандро, — следовал ответ, — согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу! Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст. — Тот, кто изменил нашему делу, отступился — должен сгинуть бесследно!

— Но… помилуйте… ваше превосходительство… Жена этого не переживет…

— А вдруг и переживет?

— Но я обожаю детей… Я должен их вырастить!..

— Сколько их?

— Пятеро… ждем шестого… Я видите ли, женился рано…

— Представь — ты награжден крестом… И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает… ну, своему сверстнику…

— Но что вам от детских россказней?

— А у детей, между прочим, есть старшие… родители…

— Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители… Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок…

— Вот, видишь… Коли служба тайная, то и крест — под замком…

— Но до каких пор?

— Как преставишься, — так и представишься… — почудился усмехающийся раскатистый голос…

— И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою. — Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.

— Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи…

— Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!

— Они заклеймят меня позором!

— Отчего же?

— Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!

— Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.

— Мне даже не дадут исповедаться святому отцу…

На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.

— Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли — с крестом на груди да под вечный крест… В казенном почетном гробу…

— Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! — воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой. — Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени — Дато!

— Это никак невозможно, — слышался непреклонный голос. — Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!

— Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?

— Да, господин Дато-Сандро, точно так.

— Что же вам надобно — от покойного?

— А пусть докладывает нам — как там, в царствии небесном?..

— Вы… глумитесь над участью моей!

— Ну что вы! Я совершенно серьезно! — продолжал голос…

— Так, значит… и на этом свете, и на том… доноси… виляй хвостом!

— Назвался груздем, то бишь — Сандро — полезай в кузов.

— Я клюнул на вашу удочку…

— А теперь?

— Теперь — плюнул…

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж…

— Не по мне этот «гуж»…

— А тащить придется…

— Любую ношу — но не эту!

— Сыск — твой крест!

— Нет!

— Да, Сандро, да…

Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?

Не в поисках ли мифического художника, сотворившего «Орлицу» и его приспешников?

Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень… А может быть, это была его собственная тень, его совесть?

Действительно, в нем словно жили два человека, один — настоящий, прежний, тот, которого звали Дато, и другой — теперешний, жалкий, затравленный, которого окрестили Сандро… И Дато восставал в нем против ненавистного Сандро, начиная осознавать всю мерзость и убожество дела, в которое дал себя вовлечь, в ремесло ищейки, то, что прежде не мог предвидеть и представить… Дато начинал осознавать падение своего двойника, то, на какую низость он обрек себя, заглушив в себе голос совести, идя наперекор сердцу своему…

И теперь исстрадавшееся сердце говорило ему, что человек живет по велению сердца лишь один только раз, и другой жизни не дано. Сердце призывало его к ответу: зачем ты обольстился казенной подачкой, зачем прожигал жизнь на иудины харчи, зачем ты душил меня, терзал меня в пьяном угаре, в затмении души? Зачем ты, заглушая мой ропот и крик, принял другое обличье, предал имя, которым тебя одарила седая память рода твоего, зачем ты не послушался, ты пренебрег мной, ты отрекся от меня! И вот отмщение!

Наставало тяжкое похмелье — после служебного смрада и чада, после пьяного угара, и измученное, опустошенное сердце призывало к ответу… Оно, сердце, предъявляло счет за похотливые вожделения, за жажду денег, за повиновение пьяной похоти, когда он заигрывал с проходящими дамами, с бесцеремонной шутливостью перенимал из их рук корзины с базарными покупками, сопровождал их до дверей, а то и, поощренный благосклонной уступчивостью, распоясывался, когда потом трусливо плелся восвояси, и, чтобы отвести подозрения в грехе, учинял скандалы по пустякам… Это сердце предъявляло ему счет за разного рода темные дела, в смысл которых он и не пытался вникать, высвечивало его тайный мир беспощадным светом, уличало его, если и не в столь злостных грехах верноподданнической службы, то в сделках с совестью, в разрушении человеческого существа своего, в предательстве чести своей, в пустом и никчемном разгуле и тунеядстве.

Голос совести, исходящий из еще незамутненных, не оскверненных глубин души обвинял: на какую же скользкую дорожку ты вступил, Дато-Сандро! И в какую грязь тебя засасывает она! В то время как там, в Зангезурском уезде, простая крестьянка, взявшись за оружие, вместе, с мужем своим восстала за бедных и сирых, Ушла с горсточкой храбрецов и стала сражаться против царя и богатеев, снискала честь и славу, в песни воплотилась… И картину написали, а написал, наверное, такой же грузин, как ты, в то время как эту женщину чтят и мусул-ьмане, и грузины, и армяне, а может, даже и солдаты, и мужики невольно удивляются ее отваге, ты прохлаждаешься и служишь тем, кто купил даже имя твое. Ты скатишься в болото, в скверну! Ты валяешься в этих помоях! Кто станет уважать тебя, Сандро? Кто не испытает омерзения при виде тебя? Ты дал надеть себе на шею ошейник ищейки, разве что еще не залаял в угоду твоим хозяевам, не вцепился еще зубами в их врагов. Но твои господа науськивают, натравливают тебя, и ты должен бегать, вынюхивать, хватать «дичь» и ждать, пока не подоспеет «ловец», схватишь одного — беги за другим! И еще, и еще! Тебе будут говорить: хватай! Хватай своих, родных по крови! А мы, мол, тебе накинем собачий паек, повысим в чине! И так всю жизнь — против воли своей и совести лови своих, хватай, ощеря свою пасть, показывая клыки, так и подыхай, оскалившись! Испусти дух, как верный пес империи! Хватай, грызи, кусай, покуда в силах! До последнего издыхания, до седин, до старческой немощи, но как и кого выследил, вынюхал, отдал на растерзание — о том молчок, ни-ни! Прячь эту тайну крепко, прячь даже от самого себя, прежнего и честного Дато, прячь, грешный и жалкий Сандро! Прячь и от жены, и от детей своих, и друзей, как ты обернулся в Сандро! Лай из-за угла, кусай в подворотнях! До самой смерти! А там подыхай, и стань падалью, наживой стервятникам!