Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Как же величать тебя?

— Дато.

— Наш незваный гость, выходит, благодетель? — Гоги все еще смотрел недоверчиво.

Дато гордо выпрямился.

— Я буду счастлив помочь вам. Не мешкайте! К реке! — Гоги нерешительно переглянулся с Тамарой.

— У нас здесь кое-какие пожитки… — Гоги кивнул, показал на угол, где на полке лежали какие-то бумаги.

— Забирайте с собой.

— Нельзя. Вода погубит.

— Доверьтесь мне! Клянусь Христом богом…

— А у тебя есть бог? — усмехнулась Тамара.

— Совесть и честь — вот мой бог.

Гоги снова переглянулся с подругой.

— Ладно. Вот тебе моя рука.

— Вот — моя.

Три руки соединились вместе.

— Спешите, друзья.

— Постой… Что ж твои сыщики не сунулись сюда следом?

— Я их увел в сторону, а сам — сюда. Но они могут нагрянуть с минуты на минуту…

— А мы дадим им прикурить. Не с голыми же руками.

— Ваше лучшее оружие — кисть, сотворившая «Орлицу»! — с этими словами Дато шагнул к углу и взял листы: так и есть, фотокопии! Это уверенное движение вновь насторожило тех двоих и чуть не оборвало тонкую нить доверия между ними. Рука Гоги потянулась к пистолету.

А ты не переметнешься к сыщикам?

— Я сказал! — Дато угрюмо потупился.

— Ладно, верим.

— Бегите.

— А ты?

— Я сказал! — твердо повторил Дато.

— Но это не дело — оставить друга.

— Я их задержу. Встречу честь по чести. — Дато поднял с пола свой пистолет, сдул приставшую пыль. — Уцелею — за вами двинусь, берегом. Найдемся.

— И дальше?

— Дальше — в горы… Может, и к гачагам.

Гоги и Тамара вышли через потайной ход, оттуда, по узкой, спрятанной в кустах лесенке, спустились к реке…

Дато с бьющимся сердцем подбежал к маленькому окошку и уставился в темень, где слышалось могучее дыхание мерцающей Куры, гулко звенящей на перекатах и у песчаных отмелей.

Впотьмах Дато наткнулся на что-то покатое и твердое: это был большой кувшин с вином. Он нашарил чашу, зачерпнул и жадно выпил прохладную бодрящую влагу…

Разумеется, вина за все грехи и беды империи неминуемо ложилась на нижестоящих исполнителей непогрешимой высочайшей воли. Независимо от их причастности или непричастности, они должны были представать перед самодержцем с повинной головой и держать ответ. Ложное в самом своем начале высочайшее повеление катилось вниз по ступеням субординации, попутно обрастая усугубляющим их верноподданническим усердием, росло, как снежный ком, и обрушивалось со всею силой на стоящих в самом низу общественной лестницы.

Самодержец метал громы и молнии: когда же, наконец, его верные слуги проникнутся подобающим сознанием важности державных предприятий, когда же они будут достойно радеть о троне и отечестве, когда же они станут людьми, государственными мужами, черт побери!..

Проштрафившиеся или без вины виноватые чины стояли с убитым видом, признавая свои грехи, каялись, клятвенно уверяли в своей преданности его императорскому величеству и решимости пресечь всякий разлад и непорядок.

Доколе, вопрошал раздраженный повелитель, вы, господа, будете превратно толковать мое повеление, валить все с больной головы на здоровую, вы, сановные мужи, доколе будете проявлять столь пагубную нерадивость в государственных делах? Вы, граф, такой-то, вы, князь такой-то, вы, генерал-фельдмаршал!

И начальники будут стоять тише воды, ниже травы, уменьшаясь и умаляясь до микроскопических размеров, боясь встретить давящий, ледяной и грозный взор, готовые провалиться сквозь землю, думая, быть может, о своих прегрешениях, еще и не подозреваемых верховным судьей.

Да, они виноваты, да, они заслужили наказание, иначе непогрешимый император не стал бы произносить гневные речи в их адрес. Если царь-батюшка распекает их, стало быть, за дело, все это ясно, как божий день.

И таким образом, самодержец оставался чистым как стеклышко, и корона приобретала сияние божественного нимба. Царь и сам проникался мыслью о своем божественном предназначении, не говоря об окружающих. Что же касается иных подозрительных слушков и сплетен, имевших место в высшем свете, в земных владениях венценосного «небожителя», то это все было кощунственным наущением дьявола, кознями сатаны, проникшего в святое семейство и сеющего рознь между высочайшей четой, или завистливых врагов — оборотней, исчадий ада, принявших человеческий облик!..

Самодержец всячески поддерживал этот миф, пряча всеми правдами и неправдами свои тайные пороки и прегрешения. И черные, зловещие сомнения, закрадывавшиеся в его собственное сердце, точившие его изнутри, он приписывал воле злых сил. И так, ревностно ограждая свой ореол от плевел злословия и кривотолков, он льстил себя сознанием неомраченной «озаренности». Подавляя сомнения, он стремился уверить себя и окружающих, что он и есть единственный, незаменимый мессия отечества, божественный столп империи, помазанник божий на Земле. И в этом самомнении он «радел» о «будущности отечества». Он думал, дескать, нам, самодержцу всея Руси, судила судьба оградить страну от смут и невзгод, внешних и внутренних, нам, императору, дано спасти державу от раскола и раздора в столь бурный век. Что же будет дальше, куда поведет императорский корабль наследник!.. Бог знает… Да, самодержец не страдал избытком скромности. Он мнил себя единственным, всемогущим и тревожился за участь империи, которую, увы, рано или поздно ему суждено осиротить своим уходом. И кто может возвыситься до него, любой венценосный преемник выглядел бы сиротливой былинкой рядом с ним, Столпом Мира. И при мысли обо всем этом, он впадал в меланхолическую печаль или, напротив, ударялся в самовластительный раж, и тогда горе их сиятельствам и превосходительствам, попадись они под горячую царскую руку, — в бараний рог скрутит!

Что там бог — повыше бери, да некого повыше. Сиятельные господа, не смея поднять глаз перед «божественной тенью», безропотно и смиренно выслушивали тирады из высочайших уст, изъявляя полнейшее согласие и преданную уверенность. Да, бесспорно, мы несокрушимы под сенью вашей мудрости, нам не страшны никакие бури и напасти, что бы ни случилось, наш несравненный кормчий благополучно приведет корабль к «обетованной земле».

Монарх держал приближенных в ежовых рукавицах. И на сей раз, вызывая к себе министров, он намеревался продемонстрировать им тяжесть августейшей десницы, расчехвостить, приструнить как следует, чтобы эта встряска, волнами распространившись по ступеням иерархии, произвела надлежащее мобилизующее воздействие.

Пусть эти министры, советники и столоначальники помнят о возложенном на них бремени, пусть у них побаливает время от времени голова, пусть глотают горькие пилюли, как мед, да еще и облизывают губы…