Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Вспоминались ей бои в турецких краях, на кручах, переходы за Араратом, баргюшадские баталии, праведное возмездие, постигшее жестокого Нифтали-бека, юзбаши Асада… И еще немало боевых дел, отнюдь не шуточных… Тяжкие, выстраданные уроки борьбы…

И вот она — в темнице.

Это было испытанием, быть может, тягчайшим, из всех, выпавших на ее долю. Словно все удары, нацеленные на нее, теперь соединились.

И началось грозное, зловещее противостояние… С одной стороны — военные части, бекские дружины, хорошо вооруженные. С другой — люди Наби.

Первые хотели добиться своего малой кровью. Гачаги тем более стремились избежать потерь.

Конечно, борьба при таких обстоятельствах шла с обоюдными хитростями. Но если гачаги шли на эти хитрости и маневры не от хорошей жизни, это часто было единственным спасительным выходом, то власти изощрялись в самых вероломных средствах, не брезгуя ничем. Они хотели в первую очередь обезглавить движение.

Лучшие офицеры ломали головы: как поймать или обезвредить вожака, сочинялись всякие тайные планы, замышлялись засады, облавы, подкупались наймиты…

На фоне всех предприятий властей странным выглядело поведение уездного начальника Белобородова, по-прежнему проявлявшего нерешительность в мерах по пресечению движения.

Вышестоящее начальство, не имея представления о внутренних мотивах такого поведения, тем не менее, делало недвусмысленный вывод о недопустимом либерализме Белобородова.

Наиболее ретивые судьи шли в своих подозрениях еще дальше, предполагая прямой сговор уездного начальника с гачагами. Ведь было известно, что его высокоблагородие проявляет благосклонный интерес к вольнодумным сочинениям Пушкина, Лермонтова и новоявленных «неблагонадежных» сочинителей. Как же это истолковать?

Напрашивалась мысль, что в этом глухом уезде высочайшая воля и имперская политика не осуществлялись с подобающей жестокостью и усердием со стороны уездного начальника. И неспроста точил на него зубы всевидящий жандармский полковник…

Но если уж Белобородое столь мягкотелый либерал, то, быть может, эти его качества почувствовала и противная сторона? Ведь был же случай, когда Гачагу Наби представилась возможность напасть на проезжавшего по дороге Белобородова, — что стоило уложить его меткой пулей? Возможно, гачаг подумал, что гибель этого начальника приведет к тому, что последнего сменят куда более крутым преемником, и тогда дела осложнятся.

Вероятно было предположить, что не будь какого-то тайного «червя сомнения» в душе у господина Белобородова, он бы вел себя с самого начала куда расторопнее и решительнее.

Но все же предположения оставались предположениями… Все это было туманными догадками. Прийти к окончательным выводам мешала половинчатость и зыбкость позиции Белобородова, который, быть может, еще и сам не уяснил линии своего поведения, колеблясь между либеральными настроениями и прямым служебным долгом. Видимо, он не решался поставить на карту свою карьеру откровенным демаршем, переживал внутренний кризис. Отсюда и неуравновешенность его действий. В пору прозрений господин Белобородов вспоминал Василия Васильевича Н., молодого потомка ссыльного декабриста, занимавшегося ботаническими изысканиями в зангезурских горах, высказывавшего крайне радикальные взгляды в конфиденциальных беседах с уездным начальством.

Между тем, положение обязывало последнего не только вести решительную борьбу с гачагами, но и осуществлять неусыпный надзор над «неблагонадежными» переселенцами из России, над ссыльными «крамольниками» а при соответствующих уликах — и заключать таковых под стражу. Уездный начальник был не вправе оставлять без внимания или проявлять снисхождение к их действиям, не реагировать на поступающие сверху циркуляры и донесения нижестоящих. Он, разумеется, знал хорошо и понимал, что ссыльные кружковцы, террористы представляют собой не меньшую опасность, чем гачаги. Конечно же, эти наказанные террористы, замахивавшиеся на столпов империи в столице, в центре, по мнению властей, отнюдь не были «агнцами божьими», и при случае снова могли ополчиться против монархии.

Для самовластья враг и был враг, независимо от происхождения, и при малейшем подозрении подлежал наказанию, — опасность надо устранять!

Тем не менее, господин Белобородое проявил интерес к высказываниям молодого Василия Васильевича в памятной беседе и не скрыл своего благорасположения к нему. Даже недомолвки сближали их, — каждый договаривал и додумывал про себя.

Молодой ботаник-радикал, правда, поначалу держался настороженно.

«Странный, однако, господин полковник… То ли мне зубы заговаривает, то ли ему это впрямь интересно. То ли учтивый солдафон, то ли либерал в мундире…» По мере общения такие сомнения не раз посещали молодого собеседника. Постепенно он уловил, что полковник был вроде человека с «двойным дном» с сокрытым внутренним миром, и этот мир чем-то сродни его собственным заветным исканиям… Будь иначе, внешние проявления выдали бы полковника хмурым, стальным просверком глаз, металлическими нотками в голосе… А между тем, уездный начальник обращался приветливо, даже радушно с «неблагонадежным» пришельцем, и весь облик полковника производил впечатление естественного внутреннего благородства. Когда же беседа задевала «острые углы» политики, щекотливые вопросы, по лицу господина Белобородова пробегала тень смущения и неловкости, он осторожно умолкал или спешил переменить разговор. В его поведении сквозило снисходительное, заботливое участие к молодому гостю.

Искренность тона и смущенных недомолвок убеждали Василия Н. в отсутствии коварного подвоха, во внутреннем глухом смятении, переживаемом Сергеем Александровичем.

И гость проникался доверием к хозяину уезда, начиная ощущать в нем союзника, а быть может, и единомышленника. Василий все чаще обращался к нему по имени-отчеству, и, затрагивая литературные темы, замечал неподдельный интерес и оживление у собеседника. Любопытно, что когда речь зашла о гачагах, это не вызвало сколько-нибудь раздраженной реакции у полковника, он безболезненно вернулся к разговору о Пушкине, Лермонтове, Байроне, Мицкевиче, Некрасове, поэтах, не обласканных фортуной, и Василий понимал, что у этой «фортуны» вполне определенный адрес.

Разговор перекинулся на Кавказ… Белобородое помнит воодушевление, с каким его молодой собеседник читал наизусть русских поэтов, — особенно, видимо, ему нравился Лермонтов.

Высокий, статный Василий, откидывая копну белокурых волос с широкого лба, продолжал читать. Он замечал в глазах своего нечаянного и степенного слушателя неподдельную растроганность, не вяжущуюся с обликом традиционного службиста. Впрочем, думал Василий, быть может, это обычная русская ностальгия тоскующего в этой «кавказской глуши» соотечественника, которая еще не исключает служебного «любопытства».