Эмэ Бээкман - Чертоцвет. Старые дети [Романы]

Если бы только дождь, наводнение, нищета и голод — тогда еще ничего. Так размышляла Ява, сама насквозь промокшая, по щиколотку в воде, просочившейся в корыто.

Несколько дней тому назад, побывав в корчме, Ява вернулась домой с завернутой в платок большой буханкой хлеба, от одного запаха которого кружилась голова. Ява не поверила бы, что они там, в корчме, до сих пор живут так вольготно — едят чистый ржаной хлеб. Она давно уже подмешивала в тесто для лепешек мелко нарубленную крапиву. Да и мох ягель размачивала и тайком детям ни к чему была эта мудрость нищего — начиняла им лепешки. Изголодавшиеся дети не замечали, из чего приготовлена еда. Держа в руке теплую серую мякоть, они зубами отрывали от нее куски побольше, — глаза выпучены и от наслаждения подернуты туманом.

Но едва они кончали есть, как снова начинали жаловаться на голод.

Одна только Эва понимала серьезность положения. Она щупала животы малышей и говорила, что в их сумках пищи еще достаточно.

Тем не менее и она ходила вместе с Сабиной и маленьким Якобом в хлев поглядеть на подсвинка. Он едва держался на ногах и порой, закрыв глаза, боком прислонялся к стенке загородки, — видимо, кружилась голова. Собравшись с силами, подсвинок принимался грызть корыто. Хорошо, что в хлеву не было свиньи с поросятами, — у соседей матка сожрала своих детенышей. Да, и животные чувствовали, что надежда иссякла, что дождь этот не кончится, что из земли больше не поднимется пышная свекольная ботва и не вырастет картофель.

Подсвинка надо зарезать прежде, чем он усохнет до размеров поросенка.

Дети, особенно Коби, постоянно пытались уверить Яву, что подсвинок все время толстеет. Ява делала вид, что верит этому. Хотя и знала, что подсвинка можно зарезать перочинным ножиком и не получит она от него ни колбасы, ни кровяных лепешек; всего лишь несколько косточек будет постукивать на дне миски.

Долг взрослых не говорить детям всей правды. Маленьким не снести больших забот.

Яве было примерно лет десять, как сейчас Эве, когда она стала замечать какие-то странности в отношениях своих родителей. Мать увиливала, когда Ява пыталась обиняком что-то узнать у нее. Отца распирает от слов, скопившихся у него внутри, ему необходимо выговориться, уверяла мать. По мнению Явы, рот у отца давным-давно должен был бы устать, из вечера в вечер он сидел за длинным столом корчмы в компании односельчан и вел беседы. Отец вбирал в себя новости со всего света, ему бы тихо спать — небось голова свинцовая от тяжести знаний. И тем не менее Ява по ночам просыпалась оттого, что отец разговаривал. Сонный ребенок часто видел одну и ту же картину: отец сидел на кровати, скрючив колени под полосатым одеялом, подперев ладонями голову, рукава полотняной рубахи подняты до локтей, руки покрыты густой черной щетиной. Борясь на рассвете со сном, Ява все снова и снова открывала глаза. Большей частью она видела своего отца одетым, и эти отцовские руки в черных волосах завораживали ее. Голова отца уже давно была тронута проседью, а вот руки словно принадлежали другому человеку.

Ява начала заново открывать своего отца.

В корчме, среди мужчин, его лицо было всегда смешливым и озорным. Когда запас разных историй иссякал, он принимался играть на варгане. Случалось, что ни для разговоров, ни для игры на варгане не оказывалось времени — он суетился в сенях, встречал гостей, принимал лошадей у приезжих и отводил их на выгон или на конюшню — смотря по времени года. В корчме, среди гостей, голос у отца был громким и радостным. Постояльцы, покидая корчму, наматывали на ус все отцовские предостережения. Ява, проводившая в ту пору большую часть времени в корчме, с восхищением слушала своего умного отца, он знал все. Порой Ява закрывала глаза и представляла, как она уезжает с кем-либо из постояльцев. Она ясно видела те камни, которые отец велел объехать стороной; она полной грудью вдыхала теплый ветер на том пригорке, где росли дубы. Неплохое место, чтобы остановиться и передохнуть. Здесь можно было посидеть и оглядеться, подправить упряжь. Дальше дорога шла круто под гору. Внизу, в роще, следовало объехать источники стороной, почва там вязкая, того и гляди засосет, — вся волость, да и местность за ее пределами, все было у отца как на ладони.

Ночью, в горнице, разговоры и голос отца становились иными. В сумерках лицо его делалось серым, ночь приглушала речь. Мать неподвижно лежала рядом с ним и порой втихомолку вздыхала. До Явы доносился тихий ветер, шелестевший в сухой стерне. Отец говорил очень долго и невнятно, покуда мать шепотом не произносила свои немногие, закругленные с помощью какой-то неуловимой мягкости слова. В большинстве случаев они проходили мимо ушей сонной Явы.

Долгое время Ява не понимала, о каком ребенке они говорят. У Явы был только один брат, почти уже взрослый, который редко показывался дома. Алону выпала великая честь быть крестником управляющего имением. Крестный когда-то пообещал сделать из Алона настоящего мужчину, и своего обещания он не забыл. Вот Алон в то время и работал под его началом.

Ява вдруг заметила, что края стоявшего под ольхой корыта опустились почти вровень с водой. Одно неосторожное движение, и суденышко пойдет ко дну. Пришлось долго вычерпывать воду черпаком, прежде чем миновала прямая опасность.

Теперь следовало немного отдохнуть, пусть пройдет одышка. Найдя оправдание своей беспомощности, Ява снова присела на весло. Хотя бы Алон появился на горизонте. Дело у него поставлено на широкую ногу. Уж он-то сестру в беде не оставит, кошелек у него всегда туго набит.

Кто знает, какие дальние дороги меряет сейчас Алон.

У Явы всегда начинало щемить сердце, когда она думала о людях, которым удалось вырваться подальше от родных мест. Мать рано научила Яву читать. С тех пор в кровь Яве проник яд. Приходя в корчму, она забывала за книгами все. События, происходившие в мире, пьянили ее. Когда опьянение проходило, она долгое время мрачно ходила взад-вперед. В такие минуты она ясно ощущала убожество своего существования. И тем не менее при малейшей возможности приносила домой газеты. Якоб ревниво кидал их в печь. Но это уже не помогало. В душе Явы давным-давно поселилась тоска, хотя она даже самой себе не решалась признаться в этом.

У Явы начинало гудеть в ушах, когда Якоб принимался донимать ее своими вечными как мир упреками. Да разве под копной женских волос может быть спрятан ум! Так себе, труха. Ява старалась покорно выкинуть из головы все, что знала, ей хотелось жить со своим мужем в мире и согласии. Она боялась, что терпение у Якоба лопнет и в одну из ночей он тоже усядется на постель и начнет попрекать жену. Тогда до скончания дней своих живи с этим тусклым бормотанием в ушах.