Игорь Смольников - Острее клинка

И опять Сергея охватила теплая волна любви к этому юноше, который оживленно разговаривал с друзьями.

Подумать только! Ему чуть больше двадцати лет, а он уже успел зарекомендовать себя в Петербургском университете умным исследователем. Ему бы работать и работать.

Что же это за режим, который заставляет таких людей бросать самое заветное и уходить в подпольную борьбу? Нет, пока мы живы, мы будем его смертельными врагами!

— А где Оля? — услышал Сергей вопрос Фанни; она спрашивала о жене Морозика.

— Уложит дочку и придет, — ответил Морозик, — ты же знаешь, как она засыпает.

— Грустно им будет без тебя, — сказала Фанни, и Сергей почувствовал в ее словах что-то сугубо свое, не имеющее отношения к жене и дочке Морозика.

— Они меня проводят до Берна, — неожиданно сказал Морозик.

— Вот это совсем напрасно, — вмешался Сергей, — ты подумай, легко ли им это будет? Да еще зимой.

— Так хочет Оля, — коротко сказал Морозик, и Сергей понял, что говорить на эту тему бесполезно.

Они уехали наутро, а через несколько дней Морозова на границе схватили.

Оля прислала отчаянное письмо. Она просила Фанни приехать и остаться с девочкой, чтобы самой перейти границу и, пока полиция не отправила Николая в Петербург, попытаться спасти его.

Фанни тотчас же собралась.

Сергей, как в лихорадке, ждал сообщений.

— Только бы они не распознали его сразу, — нервно говорила Вера.

— Что сделает она одна на границе? — сердито возражал Сергей.

— Вы не знаете Ольги. У нее легкая рука.

— Все равно, ей надо помочь.

— Я уже написала в Вильну.

— Мне надо ехать туда!

— Ни в коем случае! — испугалась Вера. — Да мы вас и не пустим.

— Вы все меня оберегаете, точно я бог знает какое сокровище, — возмутился Сергей, — я бездельничаю третий год. А теперь, когда моя помощь нужна срочно…

— Помощь окажут, — тоже горячилась Вера. — И почему вы думаете, что вы бездельничаете? Вот если вас тоже арестуют, тогда… Ах, что я говорю! Нам всем дорог Николай, не меньше, чем вам. Я уверена, что его успеют освободить до перевода в Петербург.

У Сергея такой уверенности не было.

Шли дни. Оттуда, с далекого, страшного севера поступали неутешительные вести: жандармы раскрыли имя Николая, его повезли в столицу, Ольга последовала за ним.

«Теперь все, — думал Сергей, — его посадят в Петропавловку, а оттуда еще никого вызволить не удалось. Если и не раскроют всего, то все равно за одну принадлежность к партии террористов осудят на всю жизнь… Неужели мы и впредь каждый год будем расплачиваться такими людьми? Как много зависит от глупой случайности! Неужели этого нельзя избежать?»

Но Морозика все равно не вернешь…

Сергей представлял себе состояние Оли в Петербурге, и собственное бессилие приводило его в ярость. Он послал умоляющее письмо в Петербург и едва не поссорился с Верой, когда она — в который уже раз! — заявила, что ехать преждевременно.

Нет, не преждевременно! Ехать надо было немедля, тотчас. И, как подтверждение его правоты, в столице грянули новые, последние, решающие взрывы — царь был убит!

Через несколько дней Сергей получил письмо, в котором от имени всех оставшихся на свободе членов партии «Народная воля» его звали в Петербург, обещая вскоре выслать документы и деньги.

«Фаничка, милая! Еду! — писал Сергей жене сумасшедшими, прыгающими буквами. — Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть! Боже, если бы ты знала, как я рад — нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания! Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, снова открывается передо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями…

Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда давно уснувшая — подвигов, жертв, мучений даже — да! Все, все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы…

А помнишь, как раз я говорил тебе, что в моей жизни было два лучезарных периода, но что так как их должно быть три, то один еще будет. Я это предчувствовал, хотя иногда, по малодушию, слабел в вере. Теперь это исполнилось!»

Он перечитал написанное, ни на мгновенье не сомневаясь, что Фанни с таким же чувством ликования будет читать его рвущиеся вперед огромными скачками буквы.

Для него наступил светлый праздник. Лишь одно нарушало полную радость. Сергей не мог умолчать об этом — Фанни была самым чутким и совестливым судьей его.

Опять буквы, тесня друг друга, заскакали по бумаге, но уже не так стремительно, тяжелее:

«Признаюсь, однако, что моя радость не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями. В этом отношении я еду таким же, каким уехал. Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было.

Но все-таки грустно! Как бы я хотел обладать теперь всеми сокровищами ума и знания и таланта, чтобы все это отдать беззаветно, без всякой награды для себя лично — им, моим великим друзьям, знакомым и незнакомым, которые составляют с нашим великим делом одно нераздельное и единосущное целое!

Что же! Отдам, что есть».

Фанни оставалась с дочкой Морозика, а Сергей торопился закончить переводы, чтобы к тому времени, когда из Петербурга пришлют деньги и документы, быть свободным от всех своих обязательств здесь, за границей.

Шли дни. Островок Руссо по-прежнему задорно зеленел. Над голубым озером вздымались зеленые горы. Впервые после приезда в Женеву Сергей радостно воспринимал Швейцарию. Оказывается, она была совсем не самовлюбленной, а гордой, независимой и чуть-чуть холодной.

Зубцы гор, покрытые снегом, торчали предостерегающе. Сергей вдруг заметил, что ничего бутафорского в них нет. Они были по-настоящему грозными, эти вершины, и манили к себе свежестью и опасностью.

С каким бы наслаждением он пошел сейчас туда, с друзьями или даже один — все равно! Но чтобы шагать по горной тропе весь день и всю ночь — в голубом, мерцающем свете, чтобы мышцы ног болели от усталости, а голова оставалась ясной; а утром оттуда, с белых вершин, взглянуть на окрестные горы, на озеро, на город. Город и озеро станут маленькими, игрушечными, и трудно будет поверить, что совсем недавно ты сам ходил и хлопотал на его улицах, что он для тебя что-то значил.