Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Не ты один там воевал. И неча фрица на энтом деле подлавливать: человек, однако.

— Да я и не подлавливаю! С чего ты взял?

Дитерикс слушал разгоревшийся спор и переводил взгляд с одного спорщика на другого. Он уже понял, что разговор возник не из неприязни к нему, немцу, а из простого человеческого любопытства, и в нем теперь боролось желание вступить в полемику о социализме с необходимостью соблюдать совет не касаться политических тем в разговорах с рабочими. Совет этот ему дали в парткоме завода, но таким тоном, что он больше походил на приказ, хотя и непонятно, почему он должен избегать политических разговоров, и не только с рабочими, но и вообще, если политические разговоры и есть самое интересное после разговоров о технике и технологиях.

При фюрере в Германии тоже запрещалось вести политические разговоры, если они расходились с официальной точкой зрения. Объяснялось это необходимостью сохранять монолитность германской нации перед лицом враждебного окружения. А чего боятся русские партайгеноссе? Этого ему объяснять не стали, посоветовав: поживете у нас и сами все поймете. Дитерикс в России уже больше двух лет, но понять никак не может…

И вспомнилось ему, о чем писали немецкие газеты в двадцатые годы, о чем ожесточенно спорили социал-демократы и коммунисты, пока фашисты не заткнули рот и тем и другим: тот ли социализм, что предсказывали Маркс и Энгельс, строят в России? По газетам и слухам, по рассказам тех, кто ездил в Россию работать по контракту, получалось, что совсем не тот, что русские подменили настоящий социализм суррогатом из славянской мистики, догматически понятого марксизма и азиатской дикости.

— Социалисмус, социалисмус, — проворчал Дитерикс, допивая пиво. — Я плохо понимать руссише социалисмус… Дас ист цигуэнеришесоциалисмус. [17] Цигуэнеришесоциалисмус — цыганский социализм.

— Чего, чего он сказал? — загалдело сразу несколько человек, обращаясь к Малышеву. — Чегой-то он вроде недовольный какой…

— А черт его знает! — отмахнулся Малышев, забирая у Дитерикса пустую кружку. Он поставил кружки в окошечко ларька и решительно произнес: — Нун, гут! Ком нах хаузе, Франц! Пока, мужики.

— Хороши вечер, — попрощался и Дитерикс, пожав всем руки.

Малышев и Дитерикс отошли от ларька шагов на сто, когда их догнал сменный мастер из их же литейного цеха по фамилии Олесич. Он тоже пил пиво возле ларька, но в разговоре участия не принимал, держался в стороне, хотя и прислушивался к тому, о чем говорили рабочие с немцем.

Олесич догнал их и пошел рядом, будто и с завода они ушли вместе, пиво пили вместе, а он лишь задержался, и теперь они опять могут идти вместе и продолжать прерванный разговор. И заговорил Олесич так, словно этот разговор продолжил:

— Оно, конечно, людям интересно, что оно и как, а только что ж — человек он человек и есть, хоть тебе немец, хоть тебе кто. А то пристанут — и давай! В Германии у меня тоже случай раз был… Стояли мы в Берлине, в парке ихнем, Фридриххайн называется…

— О, Фридрикс Хайн! — воскликнул Дитерикс, услышав знакомое название.

— Во-во, в этом самом Фридриксе. Ну, значит, стоим. В том смысле, что война кончилась, кругом гражданские немцы, бабы… Ничего у них, промежду прочим, бабы случаются. Пайку покажешь, говоришь: «Ком» — она и шагает. Чистенькие, аккуратненькие, не то что наши. Приведет в дом, тут тебе душ, сама тебя помоет, постель чистая, простыни и все такое. Ну, и так далее… Да-а… Стоим, значит, и подходит к нам один старый такой фриц. В очках! И вот такие вот патлы! — тронул Олесич пальцем воротник своей сатиновой в полосочку рубахи. — Трясется весь… от старости в смысле, и начинает нас пытать… по-своему, естественное дело: что про что, ни один хрен не разберет. Вот я и говорю: чего человека пытать, если он ни бельмеса по-русски не понимает? Ну ладно бы там на производстве: вагранка, конвейер, то да се…

— О, да! Конвейер есть стары… Как это по-русски? — Дитерикс с надеждой посмотрел на Малышева, но тот даже бровью не повел. — Конвейер есть стары механисмус. Очень плёхо. Зер шлехт.

— Ну, и я ж про то говорю! — подхватил Олесич и зачастил дальше: — А чтобы за жизнь рассуждать или про политику, так тут промеж себя ни хрена не можем разобраться, а чтобы еще тебе и немец…

— О-о, да! Политик есть ни хрена! — подтвердил Дитерикс и похлопал Олесича по плечу.

— Правильно, Франц! — одобрил Дитерикса Олесич. — Анекдот есть такой. Встречаются Трумен и Черчилль и думают, как бы им Россию одолеть. Думали, думали и ничего не придумали. Решили спросить у этого… у эмигранта… Ну, значит, у того, кто из плена не вернулся со страху и у капиталистов остался, — пояснил Олесич. — Так, говорят, мол, и так, и что в таком разе делать? А ничего не надо делать, отвечает им бывший наш Иван. Надо им — нам то есть — посылать продукты и всякие шмотки. И все задарма. Русские работать бросят и начнут заниматься политикой. Все! Аллес! Ферштее? Нет, отвечают, не ферштее. Вы, говорит им наш бывший Иван, несколько лет их покормите да поодевайте, а потом сразу раз! — и отрежьте. Они все и перемрут. Потому как работать отучатся. Вот так-то. А то еще есть анекдотик…

Но они дошли уже до перекрестка, где дороги их расходились: Дитериксу сворачивать налево, Малышеву — направо, а Олесичу топать прямо.

— А чего, Франц! — оборвав себя на полуслове, неожиданно предложил Олесич. — Ком ко мне нах хаузе! Я кабанчика третьего дня прирезал: колбаса — вурст по-вашему, — шкварки. Ферштее?

— О, я, я! Понимать. Колбаса, чкварки… Что есть чкварки?

Олесич, схватившись за живот, залился мелким дребезжащим смехом. Даже Малышев — и тот добродушно заулыбался.

— Шкварки — это есть… — Теперь уже Олесич с надеждой глянул на Малышева.

— Даст ист швартен… одер гриибен, — перевел Малышев.

— О, я понимать! О, эта есть вкусна! Это есть оч-чень вкусна! — в восторге вскричал Дитерикс, потирая руки.

— Так я про что и говорю! — обрадовался Олесич. — Угощу тебя этим самым швартен. Шнапс имеется. Зер гут шнапс имеется — водка! И ты, Михаил, тоже пойдем. А то вместе работаем, а чтобы посидеть за столом, по душам поговорить — этого у нас нету. У Франца, сам знаешь, ни семьи, ни приятелей, ему ж, поди, тоска зеленая дома сидеть. Я ж понимаю. По-человечески если…

— Чего это вы вдруг? Праздника вроде никакого… — подозрительно глянул на мастера Малышев. — Да и хозяйка еще неизвестно как посмотрит на таких гостей.

— Да ты, Михаил, за хозяйку не беспокойся: она у меня вот где, — показал маленький кулачок Олесич, и Малышев внутренне улыбнулся, зная Олесичеву жену, втрое массивнее своего тщедушного мужа. Олесич, однако, заметил насмешливую искорку в глазах слесаря и заторопился пуще прежнего: — А главное — немцу удовольствие доставим. Они ж до свинины дюже падкие. Для них шнапс и швайне — первейшая еда. Так что я от чистого сердца. Честное слово! — И, обращаясь к Дитериксу: — Франц, ком нах майн хауз — ко мне то есть (Олесич ткнул себя пальцем в грудь). Колбаса эссен, швартен эссен, шнапс тринкен [18] Шнапс тринкен — пить водку. …