Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Матов, прочитав тетрадки, не рискнул держать их у себя, будучи уверенным, что постоянно находится под наблюдением чекистов и что при частых сменах места службы эти тетрадки могут попасть на глаза кому-нибудь из людей посторонних и нечистоплотных: тут ведь не знаешь, от кого можно ожидать официально поощряемой подлости. Поэтому он, после долгих колебаний, вручил тетрадки генерала Угланова хорошо ему знакомому еще по фронту журналисту и писателю Алексею Петровичу Задонову. Задонов этот в войну печатался в «Правде», и статьи его более других, как казалось Матову, отражали истинное положение дел. Разумеется, и в них было много такого, с чем Матов не мог согласиться, понимая однако, что без этого — без определенной дани установленной сверху исключительно пропагандистской точке зрения — обойтись нельзя. Дань Задонова выглядела весьма умеренной и формальной. Но не только это: более всего их связывали дороги, пройденные по немецким тылам летом сорок первого, последние бои в Берлине.

И уж совсем неожиданной была встреча с Алексеем Задоновым в Ташкенте на областном партактиве. Оказалось, что хотя журналист по-прежнему работает в «Правде», но лишь как ее собкор — сразу на три области.

— Вреден север для меня, — усмехнулся Задонов, отвечая на недоуменный вопрос Матова.

Встречались они редко, чаще всего на каких-нибудь официальных мероприятиях. Был Задонов боек на язык, циничен, цинизм его часто коробил Матова, но он относил это к издержкам задоновской профессии. Когда же возникла необходимость в надежном месте для хранения рукописей генерала Угланова, он сразу же подумал о Задонове. Собственно, выбирать было не из кого. К тому же у профессионального журналиста и писателя больше возможностей для реализации завещания покойного… когда наступят эти самые благоприятные условия. Но самым решительным толчком в этом направлении стала книга Задонова о войне, в которой много было и о самом Матове, книга, которая поразила генерала своей искренностью, смелостью и остротой взгляда.

Перед отъездом в Москву Матов позвонил Задонову, сказал, что вызывают, что, бог даст, еще свидятся. Вот это «бог даст» и должно было послужить предупреждением Задонову о том, что Матов рассматривает поездку с определенной точки зрения. Задонов, если судить по голосу, беспокойства не выразил, пожелал счастливого пути, сожалея, что Матов едет именно теперь, когда готовы первые главы будущего романа, и тоже о войне, которые Алексей Петрович хотел бы Матову показать и услышать его мнение, потому что относит Матова к тем думающим военным, которые, как он выразился, разум свой не переплавили в бронзу медалей и золото погон.

После телефонного разговора с Задоновым Матов вполне успокоился на счет рукописей генерала Угланова: Задонов — талантливый и весьма неглупый человек, следовательно, все понял и сумеет распорядиться соответствующим образом. А для Матова рукописи Угланова чем дальше, тем больше становились не просто памятью о близком и дорогом для него человеке, что он понимал теперь совершенно отчетливо, но еще и чем-то вроде завещания с большой буквы от уходящего поколения к поколениям будущим, которым когда-никогда, а придется разбираться в этой проклятущей войне, почему и как она возникла и случилась такой, а не другой.

Записки Угланова могли пролить много света на обстоятельства, которые нынче стараются не вспоминать или подать в искаженном виде. Правда, сам Матов далеко не со всеми выводами покойного согласен, иногда в весьма существенных вопросах, но это ровным счетом ничего не значит, то есть в том смысле, что если у тебя имеется своя точка зрения, бери ручку, бумагу и излагай, а история и потомки рассудят. Но вся беда в том и заключается, что тем, кому есть что сказать, приходится молчать. У самого Матова тоже, случается, появляются вдруг дельные мысли, положит он перед собой лист бумаги, да так и просидит, не написав ни слова. Примерно о том же ему и Задонов говорил: что, мол, и хочется, да колется, а голова на плечах одна. Если верить Задонову, он как раз за это и пострадал, и только то его спасло, что известен в стране и за ее пределами. За пределами — это даже, пожалуй, и поважнее по нынешним временам, хотя и не окончательная гарантия.

Нет, с этой стороны Матову ничего не грозило. Если же предположить — на худой конец, — что рукописи попадут в органы, то и тогда ничего предосудительного относительно лично Матова из них наскрести невозможно, хотя имя Матова в дневниках генерала Угланова упоминается не раз. Но Угланов и здесь был верен себе — то есть ничего компрометирующего окружающих его в разное время людей в дневник не заносил. А записи типа: «Обсуждали с п. М. положение в районе Сталинграда» напоминают записи в служебном журнале и криминала не содержат. Весь криминал во взглядах самого Угланова, а в них Матов не волен.

Четыре дня Матов почти безвылазно просидел в купе мягкого вагона, забронированном на него одного, анализируя каждый свой шаг, и пришел к выводу: что бы там ни было, действовать он должен так, чтобы не навредить своим товарищам по службе и… и, разумеется, сыну. Внутренне он был готов к любым испытаниям.

Капитан остановился у двери, открыл ее, пропуская генерала вперед. Матов переступил порог и очутился в небольшой комнате с еще одной дверью, перед которой за обычным канцелярским столом сидел молоденький лейтенант и говорил по телефону. Капитан переглянулся с лейтенантом, тот, не отрывая трубку от уха, кивнул головой, и капитан открыл вторую дверь, снова пропуская Матова вперед.

Вторая комната оказалась довольно просторной, с четырьмя окнами, с большим двухтумбовым столом под зеленым сукном, похожим на бильярдный, массивным сейфом в углу, книжным шкафом с темно-малиновыми томиками Сталина, красными — Ленина и зелеными — Маркса-Энгельса.

Капитан указал на стул возле стола и произнес:

— Прошу, генерал, садиться.

Матов отметил, что тон был холодным, отличным от вокзального, что не было произнесено слово «товарищ», но и «гражданин» — тоже. Отметил в уме как факт и сел, не поблагодарив.

Прямо перед ним на стене висела большая карта Союза со схемой железных дорог. Карта как карта, и Матов, от нечего делать, принялся рассматривать ее и отмечать в уме, в каких местах он бывал, где служил, а где останавливался проездом. Он рассматривал карту без всякого насилия над собой, даже с некоторой заинтересованностью, потому что в прошлой жизни, забитой до отказа всякими важными и неважными заботами, ему этим заниматься не приходилось. В то же время он сознавал, что карту он рассматривает не где-нибудь, а на Лубянке, что привезли его сюда не карту рассматривать и не чаи гонять, что через минуту-другую, и даже через мгновение может начаться что-то такое, что и представить себе невозможно.