Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Глядя на вас, — продолжал между тем хозяин кабинета, закончив ощипываться и одергиваться и выложив на зеленое сукно стола волосатые руки, — можно с уверенностью сказать, что вынужденный визит в наш департамент не стал для вас неожиданностью. Всю дорогу небось думали-гадали, что нам такого о вас известно. И пришли к выводу, что ничего такого. И заранее решили по старой фронтовой привычке смотреть на нас свысока, можно сказать, с презрением. Все это нам, дорогой мой Николай Анатольевич, ой как известно: не вы первый, не вы и последний. Я могу вам даже рассказать, как все дальше будет: гонора вам хватит ненадолго, когда вас начнут припирать к стене фактами, начнете юлить, дальше — больше, и останется от вас одна слякоть. Так что давайте сразу же с вами условимся не играть в кошки-мышки. Что нам известно о вас, то известно, а что не известно, вы… как патриот и коммунист… должны сообщить. Потому что… Ну, об этом потом. Так как, принимаете мои условия?

— Так все-таки патриот и коммунист? — усмехнулся Матов и осекся: к столу подошел капитан и положил перед своим начальником чемоданчик Матова, а сверху стопку тетрадей в коричневых твердых корочках и многочисленными закладками и еще две в зеленых обложках — дневники самого Матова, которые он вел на фронте и после войны.

Матов не верил своим глазам: двенадцать коричневых тетрадей были дневниками генерала Угланова, те самые, что он отдал на хранение писателю Задонову, как и свои дневники. Мысли лихорадочно заметались в голове, но длилось это недолго: Матов сделал над собой усилие и как бы отключил мозг.

— Ну, вот… видите, — ухмыльнулся хозяин кабинета, — и тетрадочки свои и своего дружка вы узнали, и закладочки в них ваши, и пометки на них вашей собственной рукой сделаны. Не станете же вы это отрицать?

— Разумеется, не стану, — произнес Матов и удивился спокойствию своего голоса.

— Приятно слышать. Очень даже приятно слышать, — ощерился в параллельной улыбке бывший смершевец. И спросил:

— Так вы так и не вспомнили, как меня зовут?

— Даже и не пытался.

— Ну, это, положим, вы врете, — и снова губы растянулись в длинную параллельную щель, ограниченную с двух сторон вертикальными скобками. — Ведь вы же нормальный человек, а всякому нормальному человеку свойственно анализировать ситуацию и делать из нее выводы. Я — один из элементов этой ситуации, не узнать меня вы не могли: физиономия слишком, как говорится, приметная, да и память у вас отличная, и наблюдательностью бог не обидел… Я это вам не в качестве лести говорю, а просто присмотрелся к вам еще там, на фронте, что и позволяет мне делать такие логические умозаключения… Ну, так и быть, помогу вам: Родион Иванович Головин, полковник… Вас вот не догнал… далеко шагнули… А по должности — начальник следственного отдела. Так что, начнем говорить?

— По-моему, вы справляетесь с этим и без моей помощи, — произнес Матов и впервые посмотрел на Головина, посмотрел в упор, слегка прищурясь, изучающе. Он ощупал лицо полковника, крепкое, самоуверенное лицо преуспевающего человека, его холодные, настороженные глаза неопределенного цвета, вызывающе-нахальный ежик волос и отметил, что странная параллельно-перпендикулярность черт его лица лишь кажущаяся и создается широким лицом, узким — ленточкой — лбом, длинным ртом, тонким носом и прижатыми к черепу ушами.

— Вы несколько преувеличиваете мои способности, генерал, — после небольшой паузы произнес Головин, и Матов отвел глаза. — Но я готов вам помочь. Сделаем так: я буду описывать вам этапы вашего падения, а вы, если я где-нибудь ошибусь, меня поправите. Договорились?

— Видимо, то, что вы таки дослужились до полковника, тоже один из этапов, но уже вашего падения, — не удержался Матов. — Тогда у меня их, действительно, побольше.

— Вы напрасно иронизируете. Впрочем, всякое лыко — в строку. Итак, начнем… В августе сорок первого года майор Матов встречается в госпитале с полковником Углановым. Ну, естественно, разговорчики о том, почему немцы нас бьют и почему мы драпаем. Выводы, надо думать, соответствующие. А в результате бывший сын помора, а точнее — крестьянский сын, подпадает под влияние бывшего их благородия…

— Почему же бывший? Я и до сих пор крестьянский сын и от родителей своих не отрекался.

— Даже несмотря на то, что ваш родитель подвергался раскулачиванию?

— Мой родитель не подвергался раскулачиванию. Были недоразумения, которые выяснились и утряслись сами собой. И вам это хорошо известно, как и то, что мой отец стал жертвой так называемого «головокружения от успехов».

— Ну, это не имеет принципиального значения.

— Для вас, полковник, разумеется, не имеет. Вы и Рокоссовского в свое время раскулачили. И многих других. И на мой счет у вас, видимо, такие же планы.

— Вы, генерал, особая статья. Но не будем отвлекаться. Пойдем дальше. А дальше было так: полковника Угланова по недосмотру зачисляют в Генштаб, туда же он пристраивает и майора Матова. По родству душ, так сказать…

— Генерала Угланова зачислили в Генеральный штаб не по недосмотру, — жестко оборвал Матов Головина, увидевший наконец того невидимого противника, который до сих пор скользил размытой тенью по извилистым коридорам тайного ведомства. — Генерала Угланова зачислили в Генеральный штаб, исходя из его выдающихся способностей, без которых в тот критический для нашей страны момент обойтись было нельзя. Не вас же и вам подобных неучей и невежд зачислять в Генеральный штаб. А теперь, когда беда миновала, кое-кто считает, что они и сами с усами. Как бы снова не промахнуться, полковник.

— Кого вы имеете в виду?

— А хоть бы и вас.

— Вот вы и начали юлить, генерал. А можно было и без этого, — миролюбиво отступил Головин. — Кстати, не угодно ли чаю? Или вы предпочитаете кофе?

Матов не ответил, ссутулился. Он уже вполне уловил сценарий допроса: Головин будет строить свою версию, и эта версия, если ей не противостоять, станет как бы признанием самого Матова. Версию эту тем легче построить, что они наверняка изучили записки Угланова и пометки на вкладках Матова, хотя в пометках этих нет ничего, что говорило бы об отношении Матова к тем или иным выводам покойного. Но если систематизировать места вкладок, то выводы кое-какие сделать безусловно можно… Ну и дневники самого Матова, в которых, впрочем, тоже нет никакого криминала, кроме запрета вести дневники военнослужащим в боевой обстановке.

Стоп! Но когда они успели? Ведь он всего лишь несколько дней назад, буквально накануне отъезда, разговаривал с Задоновым, и тот ни звуком, ни намеком не обмолвился о том, что записок Угланова у него уже нет. Значит, они давно на Лубянке, а на лице писателя при встречах такая безмятежность, такая неподкупная честность. Господи, ведь не могли же они знать, что существуют эти тетради и что они находятся у Задонова! Или все-таки знали? Откуда? Лишь троим было известно об их существовании: дочери Угланова, Матову и Задонову. Следовательно? Неужели Задонов сам отдал тетради в органы? Зачем? Реабилитировать себя? Вернуть расположение и вернуться в столицу? Но он всегда подчеркивал, что здесь, в провинции, спокойнее, удобнее, чем в Москве. Врал? В это трудно поверить, но, видимо, так оно и есть…